Призрачные поезда - [11]

Незаметно тронул пульс – не выше семидесяти. Звенящая тишина. Краснов отчётливо проговорил несколько слов – те ничего не значили для меня. По второзначительным признакам – интонации, тональности – понял, что он подбадривает. Он дышал мне в затылок.

– А дальше что? – спросил не оглядываясь.

– Просто переступить порог.

Там, внизу, деловитые прохожие переступали через тело, как переступают через комок мусора. Ничто не в силах нарушить обыденность.

– То есть… шагнуть вниз? Вот просто так? Вниз?!

– Да.

– Зачем?

– Затем, чтобы различить истинную сущность вещей, – витиевато, но твёрдо произнёс Краснов.

Убеждённость, с какою он выговаривал это, не оставляла сомнений: старик подвинулся. А Шибанов… ну да он вечно в рот Краснову заглядывал, всегда исполнял что прикажут.

Я стоял на пороге. Шнурок с подпалённым кончиком свешивался в провал улицы. Определённо свихнувшийся дедушка вполне может и подтолкнуть меня.

– Стало быть, – по-прежнему не оглядываясь (боюсь увидеть безумие в его глазах?), – чтобы различить истинную сущность вещей, обязательно умереть?

– Да с чего ты решил?

– Но Шибанов… – Я сбился с толку: его удивление столь неподдельно искренно!

– Как-как ты бормочешь? «Погиб»?! То есть ты действительно видел, как он погиб, или же ты так решил, поскольку тебе пригрезилось?

Терпение моё иссякло.

– Ну всё, уж пускай вам неймётся, одолжение сделаю, но только вослед за вами.

– Нельзя.

– Истину познать опасаетесь?

– Не подумай, что я тебе не доверяю, – убеждённо проговорил Краснов, – но если ты останешься один, то можешь… раздумать. Тогда всё будет потеряно.

– Для меня?

– Для всех.

Я круто развернулся к нему лицом. Спиной к пропасти. Генерал очень спокоен и твёрд. Ласково, но непреклонно упрашивает броситься с четвёртого этажа. Взглянувши глаза в глаза, понял: нет, не столкнет, – важно ему, чтобы я сам сделал выбор. Вспоминаю, как в первый день, забирая меня из нашего уездного города, попросил: «Можешь обращаться на „ты“».

– А пошёл-ка ты!..

Прежде, чем я успел раскаяться, он сделался пунцовым.

– Да как же тогда ты рассчитываешь связать свою профессию со словом, с искусством, когда сам не в силах отличить истинного от мнимого? – так ведь я-то прошу не того, чтобы ты себя убил, а того, чтобы ты заглянул, вот туда заглянул, и понял, что всё это иллюзия, и истинный путь разглядел бы, – да посмотри же! – заорал мне в лицо.

Я вновь повернулся к пропасти, обострил чувства и наконец уловил ощущение, из-за которого улица, лежавшая в проёме двери, казалась не вполне существующей. Не доносилась ни звука! Люди бесшумно текли сквозь солнечный день; будто рыбина, проплывал грузовой троллейбус, – но ни фырчания мотора, ни детского смеха, ни трамвайного звона – всей смешанной мелодики полуденного города слышно не было, так же как не было ни ветерка, ни слабейшего колебания воздуха, ни испепеляющей жары… ничего. Движущаяся декорация? Немое кино?

Вдалеке, у Покровских ворот, возвышалась высотка Телекоммуникационного холдинга; но странно: далекое здание находилось как будто в одной плоскости с ближайшими к нам домами, словно весь этот необъятный город был декорацией, выписанной на театральном заднике.

Чуть только подумав о ТК-холдинге, я испытал необъяснимое беспокойство, и более всего почему-то опасался того, как бы Краснов не заметил это моё волнение. Ну да, действительно ведь: она-то, она-то упоминала, что именно там, в холдинге, зарабатывает. Очень вдруг захотелось приблизиться к далёкому небоскрёбу – вот точно так же, как приближаются к полотну картины, чтобы рассмотреть мелкие детали, – вот бы хорошо, например, заглянуть в окно; не во всякое, конечно, окно, а в определённое и конкретное; а там, быть может, увидеть (как смешно, как по-детски, как глупо!), найти…

Лишь пожелал, лишь подумал – и всё мировое пространство за пропастью, за дверным проёмом, пришло в движение. Казалось, я с неимоверной быстротой заскользил по ледяному пологому склону. Как будто комната была утлой баркой, которую мягко, неудержимо подхватила волна и стремительно понесла к утёсу Телекоммуникационного холдинга. Вместе с тем я понимал превосходно, что кажущееся движение – только причуда вестибулярного аппарата, что я по-прежнему стою на пороге открытой двери, на четвёртом этаже большого дома. В каморке Папы Карло за убогим холстом скрывался настоящий, действительный мир, – в нашей каморке мир оказался нарисованным на холсте. За серенькой дверцей с ручкою в форме яблока – а правильнее говоря, в проёме двери – был натянут белый экран, вроде тех, что использовали раньше для показа диафильмов.

Между тем скольжение к высотке ТК-холдинга прекратилось; гладкая стена поблёскивала в двух метрах от моих глаз. В стеклянной глубине, в одной из одинаковых ячеек исполинской картотеки, неотличимые один от другого конторщики занимали стандартные офисные боксы, обставленные типовой промышленной мебелью из IKEA; и за которым-то столиком я заметил черноволосую девушку, – хотя нет, будем же называть вещи своими именами, будем же говорить открыто, ведь правда, ведь хорошо, Фимочка? – стало быть: молодую женщину, – да, конечно, иначе не может быть; а хотя… а хотя… Всё равно же: кем бы она ни была, а правильнее говоря (правильнее говоря! надо быть осмотрительнее, надо говорить правильно!) – какою бы ни была она – я всё равно желал её видеть и желал вглядываться в неё. Так. Сейчас она, застёгивая жёлтую сумочку, поднимается с места, направляется к выходу, отдавая, видимо, приказания сослуживцам, и уже я смотрю ей в след, в спину, вижу её со спины, во все роскошные 176 сантиметров длины её совершенного тела. Я чувствую, что вот-вот произойдёт со мною что-то такое, что будет означать конец всего устоявшегося порядка жизни, – что-то похожее на погружение в состояние безумия. До боли, до смерти хочется полоснуть собственную руку ножом (поперёк).