Призовая лошадь - [75]

Однажды за мной зашел Идальго, чтобы вместе отправиться в больницу. Мы пришли в тот момент, когда делегация профсоюза уже собиралась уходить. Марсель был счастлив и горд.

— Ребята, — приветствовал он нас, — отличные известия, — и, не ожидая нашего ответа, продолжал: — Забастовка выиграна… Мы выиграли ее. Каково? Я же говорил, что нужно продержаться еще немного, не вешать нос и доказать этим мерзавцам, что никакая сила не сможет выгнать нас с причалов…

— Значит, мы выиграли? — спросил я, даже не заметив, что самозвано включил себя в число победителей.

— Выиграли, — подтвердил один из грузчиков. — И если когда-нибудь тебе или твоим друзьям понадобится помощь — милости просим. Для друзей у нас всегда найдется работа.

Это предложение, которое в других странах, быть может, ничего, кроме вежливости, не означало бы, здесь свидетельствовало об искренней братской симпатии, поскольку местные профсоюзы являются чем-то вроде монастырей, малодоступных для посторонних.

Мы с Идальго ответили дружеским рукопожатием.

— Спасибо, — сказал я. — Для людей вроде нас ваше предложение почетно, и мы сердечно благодарим за него.

— Словом, знайте, — продолжал наш собеседник, — если лошади ваши забастуют, то вы всегда найдете работу у нас в порту.

Когда делегация ушла, мы устроились возле постели Марселя и повели разговор, который определил дальнейшую мою судьбу. Марсель и Мерседес молчали. Они спокойно и внимательно слушали, как бы предугадывая заранее мой ответ земляку.

— Дружище, — начал Идальго, — если хочешь, спустимся на минуту и там поговорим, чтобы не мешать больному.

— Дело ваше, — вмешался Марсель, — но если это из-за меня, то напрасно, вы мне не мешаете, напротив…

— Поговорим здесь, — сказал я, — мы все тут свои, Идальго.

— Надо подумать о том, что мы будем делать теперь, когда у нас есть… — запнулся в поисках подходящего слова Идальго, — когда у нас есть… монета. Деньги положены в банк. Твою долю мы поместили на твое имя; тебе остается только сходить туда поставить подпись, и счет открыт. Ты уже знаешь, что тренер взял себе десять процентов, что составляет около двух тысяч долларов. Я получил половину плюс то, что я заработал за выездку. Тебе причитается что-то около десяти тысяч плюс те, что ты заработал в Серрито… Словом, уйма денег. Теперь надо решить, что делать дальше. До большого классического заезда в «Танфоране» остается всего месяц. Записываем Гонсалеса или нет? Вот в чем вопрос.

Откровенно говоря, я об этом еще не думал, считая само собой разумеющимся, что Идальго и мистер Гамбургер продолжают готовить Гонсалеса и что в предстоящем «Гандикапе» мы снова заработаем кучу денег.

Я легкомысленно полагал, что отныне и впредь я буду грести их лопатой. И потому вопрос Идальго застал меня врасплох. Быть может, у него появились какие-то сомнения? На лице Идальго я не мог прочитать ничего, кроме обычного усталого и страдальческого выражения. Говорил он, как всегда, чуть скривив рот, вполголоса, слегка нараспев, словно на что-то беспрерывно жалуясь. Он мял лежавшую на коленях шляпу, то сплющивая ее толстыми неуклюжими пальцами, то разглаживая. Плечи его были опущены. Ничто во внешнем виде Идальго — ни даже новый его костюм с пестрым кричащим галстуком — не обнаруживало победителя, знаменитого жокея, портреты которого появлялись на спортивных страницах всех ежедневных газет и за услугами которого гонялись самые именитые калифорнийские тренеры и владельцы лошадей.

— Но почему все-таки нам не записать его в классический заезд? — с удивлением спросил я. — Есть у него шансы или нет?

Идальго задумался, уставившись с отсутствующим видом куда-то вдаль. Ответил же он не столько на мой вопрос, сколько на то, что внутренне волновало его самого.

— Думаю, что для меня наступил момент, когда я должен мотать отсюда. Домой, конечно. Тут мне больше нечего делать. Кое-какие деньжата у меня есть. Для Чили это очень даже порядочная сумма. Там я буду миллионером. Представляешь, дружище? — сказал он с неописуемой улыбкой на лице. — Для оборванца вроде меня, которому некуда было голову приклонить, эти деньги означают райскую жизнь. Могу делать все, что пожелаю. Каково, а? Кто бы мог подумать? — Он внимательно посмотрел мне в глаза и добавил: — Для себя я решил бесповоротно: возвращаюсь в Чили. Поеду куда-нибудь на север, обзаведусь рыбачьей флотилией. Если же вдруг мне не повезет и снова потребуются деньги — ну что ж, вернусь на скаковую дорожку. Чего я достиг тут, в Штатах? Здешняя жизнь не по мне. Не получаю от нее никакой радости; пусть я буду купаться в золоте, и все равно не перестану чувствовать себя одиноким. Здешние люди мне чужды, они не понимают меня, я не понимаю их. Я для них немой, они для меня покойники. Живу как собака. Мне не хватает земли, не хватает друзей и родных. Поверите ли? Даже чилийских карманников и тех не хватает. Подумать только, что вскоре я буду дома, увижу старых своих приятелей по ипподрому, вволю попью чичи[39], всласть наемся мясных пирожков, полечусь молодым маисом, которым торгуют в парках «Коузиньо» и «Сан-Кристобаль». Да мало ли еще чего! Там, в Чили, люди живут не в пример веселее. А здесь я живу анахоретом, я, который родился, чтобы петь и плясать. Если бы мне было суждено подохнуть здесь, то я наверняка отправился бы в рай…