Призовая лошадь - [71]

Входили и выходили забастовщики. В первый момент они чувствовали себя как-то неловко, но, видя искреннюю приязнь басков, быстро осваивались. Прислушиваясь и наблюдая, я тоже начал заражаться этим духом братства. Чувствовалось, что тут, в зале, никому ничего не нужно было объяснять. Все и так отлично понимали, в чем заключается общее дело. Мерседес занялась перевязкой и оказанием другой помощи раненым. Она стояла наклонившись над распростертым грузным телом рыжеволосого парня и промывала ему рану. Стиснув зубы, парень молчал и только изредка сплевывал на стену. Оба, словно завороженные, смотрели на зияющую красногубым ртом рану, на стекающую струйку крови, которая тут же густыми темными шариками свертывалась на краях разодранной рубашки. Парень пытался было упереться ногами в стену, но, не достав до нее, нелепо, будто крутя педали, заболтал ими в воздухе. Потом вдруг как-то разом вспотел и стал хрипеть. Я видел, как Мерседес побледнела. Руки ее задрожали. Парень застонал и завел глаза. Подбежало несколько человек. Раненый терял сознание.

— Нужно немедленно отправить его в больницу.

— Никаких больниц, — проворчал один из грузчиков.

— Перевезти его необходимо. Здесь он может умереть. Ранение очень тяжелое.

— Вызови «скорую помощь».

— Не надо.

— Говорю, немедленно вызови «скорую», осел ты упрямый! Ты что, с ума сошел? Как ты будешь его лечить? Хочешь, чтобы он умер?

— Если уж обращаться в «Скорую помощь», то в частную. Мы не хотим, чтобы сюда нагрянула полиция.

— А кто будет платить?

— Какая разница! Вызывайте «скорую», идиоты!

Кто-то пошел звонить по телефону. Я обхватил Мерседес за талию, чтобы она не упала. Хозяйка отпаивала ее черным кофе.

— Она очень устала, бедняжка, — сказала хозяйка. — Посмотри, какие у нее темные круги под глазами. Какая она бледная. Послушай, дочка, ты не должна здесь оставаться. Иди к себе. Отведи ее, не видишь, что она вот-вот грохнется в обморок? Отведи ее отдохнуть.

Я проводил Мерседес в ее комнату и осторожно уложил в постель. Откинувшись на подушке, с полуоткрытым ртом, она походила на ребенка; лицо ее показалось мне вдруг потемневшим, почти смуглым; красное покрывало скрадывало ее рост, размывало линии тела. Я подложил ладонь под ее затылок, наклонился и нежно поцеловал. Она хотела меня обнять.

— Обожди, я скоро вернусь, — сказал я, — посмотрю только, что там делается внизу, и вернусь.

Пришел Марсель. Он не был ранен. Он сидел в углу один и пил кофе, втянув голову в плечи, насупившись. Я, делая вид, что не замечаю его, помогал чем мог: подавал лекарства и перевязочные средства, менял воду. Между мужчинами завязался ожесточенный спор. Начали раздаваться голоса против забастовки. Страсти накалялись.

— Достаточно оставить на пирсе небольшое количество людей, чтобы штрейкбрехеры, согласно закону, — не могли пройти. А утром будет видно. Зачем растрачивать понапрасну силы? Оставим сейчас все как есть, а завтра начнем новый этап забастовки.

— Эй, ты! — крикнул Марсель оратору. — Ты, который столько знает, подойди-ка сюда! Да, да, подойди-ка сюда, я тебя не съем.

К Марселю подошли сразу несколько человек.

— Послушай, — сказал Марсель. — Мы встряли в это дело с общего согласия. По желанию всех нас. Как же мы можем уйти? Хочешь оставить своих товарищей одних на причале, чтобы их там передавили? Ты скажешь тому, кто валяется на земле и кого бьют и топчут: приятель, плюй на врагов, пошли-ка лучше выпьем кофейку? Ты так скажешь им? Позволишь, чтобы суда разгружали другие? Интересно, кто завтра уступит тебе свое место? Полиция? Знаешь, лучше не смеши меня. Если мы сегодня отступим, завтра компания подпишет договор с нашими противниками, и мы с тобой останемся без куска хлеба. Ты ведь не слепой и не идиот. О страхе говорить не будем. Сейчас вопрос не в этом. Больше того, как нас били прежде, бить не будут. Сегодня необходимо продержаться, только сегодня, ты меня понял? Еще немного, и все. Завтра наши противники уже не посмеют вернуться. Произошел слишком большой скандал. Газеты раззвонят его, и вынужден будет вмешаться мэр города. Завтра драки не будет. Но сегодня нужно их хорошенько напугать. Чтобы больше они не совались.

Казалось, что Марсель меня не замечает или не хочет замечать. Около восьми утра он снова ушел в сопровождении Безголосого. Я принял решение: отправиться к Идальго, Ковбою, Куате и знакомым жокеям и попробовать убедить их помочь Марселю и его людям. По крайней мере, для создания численного перевеса. Что побудило меня принять такое решение? Ни в тот момент и никогда прежде я не имел склонности к героическим поступкам. Что-то, не припомню, чтобы красивые слова когда-либо убеждали меня в справедливости того или иного дела. Конечно, я ценю их и очень даже отличаю от беспардонного горлодерства. Могу даже поаплодировать им. Но на действия они меня не толкают. И вместе с тем я должен признаться, что они и не оставляют меня равнодушным. В «Испанском пансионе» в то раннее утро царила атмосфера, которая действовала куда сильнее самых красивых слов на свете. По крайней мере, на человека честного, ищущего в момент потерянности и внутреннего смятения братской поддержки, ищущего спасительного действия. В подобных обстоятельствах слова излишни. Люди труда привычны к этим кризисным моментам. Именно тогда создается то «поле заражения», то чувство, которое безотчетно толкает нас на решительные поступки, и мы знаем, что чувство это искреннее и благородное. Возможно, таким образом мы тайно от самих себя утверждаем свое мужское достоинство. Мы чувствуем себя более свободными и более достойными, сражаясь из любви к товарищу, порой не только не понимая, но даже не одобряя поводов для этого сражения. Скажем, мы вступаем в драку, где выдача, как сказал бы Идальго, равна нулю. Почему? Только по велению инстинкта. А мои приятели, — пусть это покажется неправдой, — которых я сумел растолкать и притащить на причал, присоединились к забастовщикам только из любви к искусству. Из солидарности с делом испанцев, живущих на англосаксонской земле, они безропотно пошли сражаться.