Призовая лошадь - [53]

— Может быть, я и хожу, как лошадь? И ем, как лошадь?

Нет, такого за собой я еще не замечал. Мерседес, конечно, преувеличивала. Ничего подобного не было. Ерунда: по внешности никогда не отличишь играющего на скачках, как по форме не угадаешь суть. А вот что касается помешательства или порочности… Быть может, что-то порочное и впрямь есть в моем увлечении, но ничего ненормального, ничего психопатического, — одним словом, ничего такого, от чего при желании нельзя было бы отказаться. Мог бы я отказаться от скачек? Но чего ради?

— До сих пор мне везло, и я все время выигрывал. Зачем же волноваться? Зачем так мрачно смотреть на обычное и даже прибыльное увлечение?

— Понаблюдай за собой, и ты поймешь.

Я вспомнил своих приятелей: вечно пьяного Ковбоя, всегда в долгу как в шелку, знающего только свинское свое пойло, голую сетку кровати на чердаке отеля и впавшего в идиотизм от непрерывного мусоленья «Рейсинг форм»; жалчайшего Куате, оборванного, собирающего на корточках помидоры; вспомнил его лицо, морщинистое, пучеглазое, такое несчастное после проигрышей; Куате — морфиниста, алкоголика, неизменно голодного, слепо верящего в счастливый поворот судьбы, которая упорно не желала стать к нему милостивой. Вспомнил тех, кто следует целым системам в поисках выигрыша; тех, кто всегда проигрывает без всякой системы; тех, кто ставит только на фаворитов; тех, кто ставит на Лонгдена, тех, кто бегает за хозяевами, за тренерами, за их женами; вспомнил нас с Куате, которые готовы были бежать за кем угодно. Затем в памяти всплыли игроки моей далекой родины. Родной дядя, который так навострился различать лошадей, что распознавал их даже тогда, когда их вели под попонами в конюшню. Самым замечательным было при этом то, что чем больше он привязывался к лошадям, тем меньше они признавали его. Я встречал дядю на ипподроме по воскресным утрам, укутанного в длиннющий шарф, змеей обвивавший его тощую шею, потирающего от холода руки и извергающего из ноздрей густой белый пар. Он прохаживался по проходу между трибунами, бубня вполголоса: «Четверть ставки на Каньямито! Четверть ставки на Каньямито!» Тут же появлялся еще более опустившийся субъект и вступал в долю. Потом, взявшись за руки, они медленно, волоча ноги, обходили трибуны, выкрикивая: «Две четверти на Каньямито! Кто хочет поставить на Каньямито?» Наконец выискивался третий, затем и четвертый. Тогда уже все четверо, вцепившись друг в друга, чтобы никто из «склеившихся» не мог удрать, топали дальше. И так от них разило табачищем и чесноком — если только не чем-то еще худшим, — что они сами вынуждены были воротить друг от друга физиономии, чтобы не задохнуться. Сердце мое обливалось кровью, когда я глядел на них. Мне хотелось плакать навзрыд от одного вида этих скованных общей цепью великомучеников, готовых отдать богу душу при каждом неудачном шаге Каньямито. Помню их искаженные отчаяньем лица в момент, когда все лошади уже выходили на прямую, а их Каньямито плелся где-то далеко позади с высунутым от усталости языком. Вот это было неподдельное горе! Никогда не забуду их вытертые до блеска брюки и пиджаки, грязную бахрому рубашек, захватанные потными пальцами шляпы, гнилые зубы, запах винного перегара и лука, оторопь, написанную на лицах, в предвиденье домашней перепалки после окончания злосчастных скачек. Ставки они делали на лошадей самых диковинных и неожиданных, как бы в мистическом трансе, словно по внушению голода, собственного безумия или просто с пьяных глаз. Неужели и мне уготована подобная судьба?

Я вспомнил вечер, когда радио описывало последствия циклона, обрушившегося на Флориду. При слове «циклон» я пришел в неистовство, опрометью бросился к окошечку и поставил десять долларов на Циклона в четвертом заезде! И я погорел на этом Циклоне так же, как погорели на настоящем циклоне несчастные жители Майами. Что это? Признак помешательства? Ковбой и Куате уже барахтались на краю полного самоуничтожения. Это очевидно. Наряду со многими другими, вроде того безрукого паренька. Вместе они составляли небольшую колонию безобидных психов, для которых жизнь представлялась чем-то вроде гигантской карусели с настоящими лошадьми и куклами-седоками.

— Нет, Мерседес, я не из их числа. Я могу запросто бросить скачки в любой момент.

— Не смеши меня. Уж не воображаешь ли ты себя исключением? Ответь честно, ты бросишь скачки, если я попрошу?

— Допустим. Но зачем тебе об этом просить?

— Значит, не бросишь. Так послушай-ка меня внимательно. То, что я скажу, тебя удивит и, быть может, хоть раз заставит задуматься всерьез.

Торжественность ее тона меня насторожила, и я попытался заглянуть ей в глаза, которые она упорно отводила.

— Я решила в будущем месяце, как только кончится контракт, оставить свое заведение. Ты знаешь, что мой отец участвует в забастовке портовых грузчиков. Положение там сложилось такое напряженное, что того и гляди начнется самое настоящее побоище; страшно подумать, до чего все это дойдет. Быть может, до смертоубийства, а я так боюсь, что отец, при его характере, полезет на рожон. Одна моя нью-йоркская подруга написала, что есть возможность устроить меня на тамошнее телевидение. Я могу приехать в любой момент. Но я хотела бы уговорить отца ехать со мной. Там мы могли бы начать новую жизнь… все трое… отец, я и ты… если, конечно, ты захочешь. Подумай об этом. Подумай, как славно мы могли бы зажить. — Она взяла мою руку, и я почувствовал, что тепло ее ладони передалось мне.