Признание в Родительский день - [16]

— Ну, что, Женя, вспомнил про рака? — спрашивают на пороге.

— Членистоногое.

— Какое?!

— Членистоногое.

— Здорово! — подавленно восхищаются мужики, но усомниться не решаются. — Вот что значит грамота. Ладно, прощайте.

— А что, дед, бабка твоя, поди, замуж вышла?

— Пускай. Мне же лучше.

— Почему?

— Потому. Во-первых, не ворчит никто, во-вторых, какой от нее толк? Говорить — все переговорено. Я ей, например, возьмусь что-нибудь толковать, через полчаса спрашиваю: «Ты что по этому поводу думаешь?» — «То же самое, что и ты». Я начинаю догадываться, что она меня вовсе не слушала, и строго спрашиваю: «Повтори, что я рассказывал». — «Вот, — отвечает, — дожил! Что говорил — не помнит!»

Дядя Петя провожает товарищей до ворот, возвращается, закрывает дверь.

— Ну что, спать? Спать.

Мы расправляем постели, забираемся под одеяла.

— Жень, а ты сам это выдумал или они правда членистоногие?

— Правда. Не такой уж это важный вопрос, чтобы из-за него голову ломать.

— Может, и так. А если глубоко задуматься, то можно и голову нарушить. Хм… Членистоногие… Надо же выдумать. Ты, Женя, в другой раз смелее отвечай. Не бойся иногда и про такие пустяки задумываться. Ничего ей, твоей голове, не сделается. Маленько надо.

— Надо, — засыпая, соглашаюсь я.

Я уже успеваю заснуть, как вздрагиваю от того, что меня кто-то легонько трясет.

— Жень, — слышу сквозь сон, — я думал, ты не спишь, потому и пришел. Лежу как чурбак с незакрытыми глазами. Ты никогда чурбаков с незакрытыми глазами не видел?

— Нет. — Мне, кажется, уже не до смеха.

— Тогда я первый. Я, знаешь, что тебя хочу спросить? Сегодня какое число?

— Семнадцатое.

— Значит, все правильно.

— Что правильно?

— День рождения мне сегодня. Пировать надо было.

— Правда?

— Правда.

— Поздравляю.

— Спасибо.

— Что же вы раньше молчали?

— Забыл. Сам забыл.

— И… никто?

— Никто. Обидно, Женька. К соседу, бывало, приду, к Пильщикову, в праздник, а он при тебе возьмется нарочно открытки перебирать, к шкафу их прилепляет. А мне — ничего. Ни письма, ни грамотки.

— Надо было хоть мне сказать. Все-таки праздник.

— Какой там праздник, Женька! Вот если бы мне сегодня семнадцать стало… Тут реветь надо, а не радоваться. Ведь пятьдесят девять лет! А спроси — шибко и вспомнить нечего. Все ждал от жизни чего-то. И дождался. Пятьдесят девять стукнуло. Ладно, ложимся. Правда, спать будем.

И уже на сон грядущий слышу последнее:

— Пили-ели, веселились, подсчитали — прослезились.

В пять утра дядю Петю начинает, по его собственным словам, к и д а т ь. То есть от кашля складывать пополам и бросать по кровати.

— Курить надо меньше, — не удерживаюсь я от совета. — Тем более что легкое простреленное.

— Может, ты скажешь, что и водку пить вредно?

— Не знаю, — не желаю я быть несправедливым. — Только курить вам не надо.

— А я сам, Женя, знаю, что не надо, только боюсь бросить. Мы в детстве, бывало, купаемся на пруду у запоров, достанем со дна котелок ржавый, положим на берег сушить. А он через полчаса весь рассыплется. Так и я: перестану курить и — как ржавый котелок…

Я не спорю, слушаю, как дядя Петя собирается и уходит на работу. Седьмой час утра. В открытое окно вместе с дуновением ветра влетает птичье щебетание, в утреннем воздухе слышны далекие и близкие звонки трамваев. Город…

Я встаю, выхожу в сад. Высокий, на одном вкопанном в землю чурбане стол приспособлен, чтобы пить чай стоя. Под яблоней невесть для чего крутящееся кресло. И дорожки, посыпанные песком, обведены белыми камушками. Чисто, опрятно — старики дело знают.

Я вспоминаю ночь — сегодняшнюю, предыдущую… С жильем мне повезло. Только голова болит. О том, чтобы сесть за книги, не может быть и речи.

«Голова, — сказал бы на это дядя Петя. — Где они себе эту голову испортили? На войне? Таблеток надо. Березовых».

— Дядя Петя, — сказал я, расстилая постель, — сегодня не надо никаких разговоров, спим сразу. Завтра экзамен. Договорились?

— Договорились.

— Железно?

— Деревянно.

Уже укладываясь, дядя Петя как бы про себя заметил:

— Дождик, наверное, будет — рука заныла раненая. А может, и не будет.

— Спокойной ночи, — говорю я.

— Спокойной ночи, — отвечает дядя Петя и выключает свет.

Минут через пяток я слышу бормотание с его стороны.

— Что?

— Спокойной, мол, ночи, приятного сна.

Еще несколько минут тишины и снова:

— Желаю увидеть осла и козла. Рифму долго не мог подобрать, а то бы сразу сказал.

Бьют часы. Небольшая пауза — и снова:

— Ты сколь насчитал?

— Одиннадцать.

— И я одиннадцать. Значит, правильно.

Дядя Петя, кажется, надежно замолкает, а я, как нарочно, уснуть не могу. Вспоминаю дом свой, городишко, речку. Каждую тропинку, как наяву, прохожу на сон грядущий. Товарищей своих вспоминаю… Уже начал забываться, как услыхал:

— Жень, а ты целоваться умеешь?

Подушка у меня под щекой сделалась горячей, но я ответил твердо:

— Нет, не умею.

— Вот и я тоже до тридцати лет с девками не водился. Война! Стали в армию забирать, меня соседка Катя — восемнадцать лет! — пришла на вокзал проводить. «Поцелуй, говорит, на прощанье». Ну, я нагнулся и в щеку ее… как мертвого покойника… А у тебя, поди, уж захтепа есть?

— Есть.

— И карточка с собой?

— Да.