Признание в Родительский день - [13]

— Надо же: малинку забыл. Все как есть с вечера собрал, а малинку на подоконнике оставил.

На горе, в ельнике, послышался стрекот мотоцикла, затем мотор заглушили. И в тишине из леса простодушный голос спросил: «Ну что, мужики, клюет?»

Тишина. Вопрос, с точки зрения истинной рыбацкой этики, был настолько откровенно бестактным, что никто из сидящих на льду людей не счел нужным отвечать вопрошавшему. С горы, гремя ведром, теряя по дороге наломанные сучья, очень сложно кувыркаясь и пытаясь задержать свое падение, спустился некто бородатый, розовощекий в шапке из искусственного меха и телогрейке.

— Мужики, — сказал он, подходя к рыбакам, как будто хотел после своего обращения держать короткую, но выразительную речь. — Где тут можно сесть?

Рыбаки снова, покоробленные такой выпирающей на поверхность простотой, промолчали.

— Первый раз, что ли? — не выдержал тягостного молчания один из рыбаков. — Сверли лунку да садись.

— Первый! — радостно ответствовал новичок. Он, наверное, так бы и стоял до вечера, не решаясь сесть, если бы не подсказали. Он тут же, у себя под ногами, разгреб снег и с плеча начал садить в лед ломом.

— Ты, парень, осторожней, там лед свежий. На погреба оттуда брали.

— Ничего, замерзло поди, пусть долбит.

— Едаким только там и долбить.

— У тебя чо жа, коловорота нету? Всю рыбу перепугаешь.

— Нету! — радостно ответил новичок.

— Мужики, дайте ему кто-нибудь, он ведь так весь компот испортит.

— Ну и дай свой, ты ближе всех сидишь.

— У меня резцы победитовые. Сломает.

— А говорят, на заводе твердого сплава не хватает.

«Ух, ух!» — разносилось по окрестности. Клев на время прекратился.

— Ты скажи, мил человек, — безответственно, из толпы, голос и не рассчитывал на ответ, — где таких делают?

Новичок молчком все долбил лед. Он разогрелся, скинул телогрейку. Наконец, за мгновение до того, как мужики решились бы встать и прогнать парня, тот бросил ломик и принялся выгребать лед из лунки. Столовой ложкой.

— Вот ремок-то, — отозвался-таки на действия нетулики кто-то из мужиков. — Я еще, кровно, едаких не видел.

— Голимый ерш. Я в третьем годе еще тоже на Уфе ерша рыбачил, так тот по ладошке был. Ташшишь его, ташшишь.

— Покуришь да опять ташшишь.

— Смейся. У меня вот хоть бы один яльчик долбанул. Голимый ерш. Перейти бы, да сверлить неохота, перетаскиваться. Это зачем же так?

— Там прокурор вчера рыбачил, — вспомнил кто-то. — Вот елец и ушел. А ершу, ему что сделается?

— Где моя лунка?! — На льду появилось новое лицо. Лицо это было молодое, нагловатое, с претензией. — Где моя лунка, спрашиваю? Я позавчера на ней рыбачил.

— Твоя лунка, — голос отвечавшего был садистски сладострастен, — твоя лунка дома на печке осталась.

— Я спрашиваю, кто мою лунку занял? Ага, вот она. И окурки мои — я «Приму» курю.

— Тут половина «Приму» курит. На ней, на лунке, не было написано, чья она, вот и занял мужик.

— Слезай, говорю! — Молодое лицо наступало всерьез. — Я тут пол-отпуска рыбачу!

— Я вот сейчас встану, возьму коловорот да по бестолковке твоей брякну разок. По умной. Сразу найдешь свою лунку.

— А напрасно ты, парень, сюда приехал, — авторитетно, не терпя возражений, сказал кто-то. — Муж в дверь, а жена — в Тверь. Это нам со своим мочалом ладно тут зимогорить, а тебе рано.

— Мое дело, — отвечало лицо, рассверливая новую лунку.

— Твое, конечно, — вроде бы как по-доброму продолжал прежний коварный голос. — А только я в твои годы… Мало ли?

— Моя — другое дело. Я на свою надеюсь.

— Надеяться, — снова сладострастно смакуя мстительное чувство, назидательно сказал знакомый голос, — надеяться можно только на мерина.

— И на русскую печку — никуда не денется.

— Что это вчера Мишка Шапошников — про какую бабу рассказывал, — как бы на другую совсем тему послышалось с дальнего конца сборища. — Тоже с мужиком в отпуск приехала…

— Что, опять, озорник, балуется?

— А что ему? Живет один, межеумочком, не изробленай…

— Да отвяжитесь вы! — Молодое нагловатое лицо уже не выглядело таким решительным, как прежде, занервничало. — Порыбачить спокойно не дадут…

— Рыбачь, не жалко. А там кто-нибудь тоже удочку закидывает.

— Лизавета, голубушка моя, обрадуется…

— Голимый ерш, голимый ерш.

— Это разве рыба? Вот, бывало, раньше… Поедешь — с крупчаточным мешком, на три дня за язями… Хлеба нет, сваришь киселя горохового — ладно.

— Да вот, лет пяток еще назад… Приедешь — с водкой, с ба… Сетки поставишь, выпьешь… Сплаваем через часок, проверим, уху тройную сварим… Вот это называется романтика!

— Это называется браконьерством, — сказал официальный голос.

И всем стало неудобно, неловко. Словно каждый из рыбаков был уличен в названном грехе.

— Замерз, поди, дедушка? — разрядил тягостное молчание кто-то из рыбаков.

— Замерз. Руки не гнутся. В туалет уж сколь времени хочу сходить, а как? Хоть кого попросить ширинку расстегнуть.

— Вон, сходи погрейся, — показали деду Никите на дымок немного поодаль от основной группы — там кто-то сидел с печкой.

— А если клюнет?

— Тебе же всего сначала полдесятка надо было? Ишь, разохотился.

— Дак… — Дед Никита и вправду нерешительно поднялся с ящика, пошел в сторону дымка. — Лизавета, голубушка…