Признание в Родительский день - [12]

И пройдя десятка два шагов от базы — так, чтобы, наконец, стихнул позади звук шабаша, я увидел ясное, чистое небо над собой, луну и звезды и остановился, пораженный. Красота была… неописуемая! Было светло — от звезд, от чистого снега, от тонкого нарождающегося месяца. У льда, на опрокинутой лодке сидели Кузя, Шарик и Петухов.

— Что, несладко там пришлось? — Петухов подвинулся, давая мне место. — А мне тут с ними неделями — каково? Видишь: то, да потому — опять до утра будут шалманить. До того другой раз надоедят — лихо сделается. Вот этаких не люблю больно — видел, большой такой, с брюхом — все прогресс, достижения на языке. А сам с каплями, да с пилюлями не расстается. Я этого-то, пузатого, спрашиваю: когда, мол, ты последний раз лопатку или топор в руки брал? Обижается… А здоровье — вот оно: топор, коса, лопата.

— Красота-то какая тут у вас. Благодать! — Мне не хотелось думать о тех, кто остался на базе.

Я долго еще бродил по льду, подходя к ночующим в палатках рыбакам. Кто-то ловил редких чебачков, кто-то спал, забыв погасить керосиновую лампу. И тихая благодать светлой осенней ночи успокоила меня. На базе все уже уснули. Стоял могучий на все лады храп — с посвистами, переливами и всхлипываниями, с испуганным замолканием и причмокиваниями. Не зажигая свет, я пробрался к своим, залез под одеяло и почти сразу уснул. И ничего-ничегошеньки не приснилось мне в тот раз.

По последнему льду

— Лизавета меня, Лизавета, голубушка, седни утром ногой толкнула: «Айда, Христа ради съезди. К Мишке Лаптеву сходи, он всю зиму рыбалит, к Егору Бетину — пусть возьмут с собой. Как-нибудь, Никиша, поезжай. Грудь давит, душит, смерть как ушицы хочу похлебать, может, и не доведется боле». — Дед Никита вроде бы как сам с собой говорил позади мужиков, спешивших поскорей выпростаться на лед из тесной коробки крытого кузова леспромхозовского МАЗа. — Уж я для Лизаветы моей, голубушки, полдесятка ельцов все равно поймаю.

Весной, в конце марта месяца, чуть только посильней пригрело солнце и талая вода просочилась сквозь лед, в подпоре речки Куказар, в водохранилище, стал хорошо клевать елец. Сначала его ловили двое-трое постоянно обитавшихся там зимой рыбаков, затем кто-то из жен счастливцев не утерпел, похвалился в городишке, и вот теперь, в воскресный день, сюда валом валил народ. Леспромхозовский МАЗ был уже третьей машиной — на льду одалбливали старые лунки и сверлили свежие больше полусотни людей. На берегу, кроме машин, стояло несколько мотоциклов с колясками, и по тропинке из леса шли рыбаки, приехавшие автобусом.

— Ну, дед, сегодня здесь такой базар, вряд ли тебе чего достанется.

— А мне много и не надо. — Дед Никита, наконец, гремя старым облезлым ящиком, слез по железному трапу из кузова и поплелся на лед. — На ушку с десяточек — и поеду. Больше не надо.

Дед Никита кое-как собрал коловорот, закрутил им, но лед поддавался плохо: резцы безнадежно затупились.

— Просверлить тебе? — Михаил Лаптев, сосед деда Никиты, подошел к старику.

— Давай, милый, когда так. У тебя ловчей получится.

Дело пошло лучше. Шнековым коловоротом Михаила лед быстро выбрасывало наверх. Скоро в лунке глухо ухнуло, наверх вместе с крошевом льда ходом пошла вода. Дед Никита, впопыхах забыв поблагодарить соседа, скорей схватил шабалу — вычерпывать из лунки лед.

— Лизавета моя… Лизавета-ягодка, — бормотал старик.

Остальные рыбаки уже попробивали лунки и замерли, согнувшись над удочками. Светало по-весеннему яростно, быстро, мороз на рассвете крепчал.

— Ну и что дальше, дед Никита?

— А ничего. Куда денешься — пошел. Есть-то надо. Четверо нас осталось с одной баушкой. Я, значит, самый старший, восемь годов исполнилось. Идешь по нему, по льду-то, а он уж водой взялся — как подушка под тобой. А чебак клевал… По фунту каждый.

— Ну уж?..

— Ну, по полфунта, какая разница? Не себе. Ведерко вечером принесешь, сменяешь на яйца, муки кто-нибудь сыпанет — все вперед. Да… С утра-то, говорю, подморозило, хорошо прошел, а назад — хоть матушку-репку пой. Где ползком, где как. За день вовсе растаяло. Всяко и хорошо. Иду — нет бы, значит, молитву какую лишний раз сотворить, соображаю, кому чашку отнести, кому две. Надо бы себе хоть на шербу оставить — баушке охота. Там-то, поди, не нальют. Ладно, думаю, баушка, может, не помрет до завтра, еще схожу, поймаю. Баушке-то. Подхожу, а ветром лед от берега отташило — вода. Опять задача. Если кричать кого, чтобы перевезли — рыбу отдавать неохота, жалко — голодные останемся.

— О, ерш попал. Подъершик.

— А у меня только он и долбит. Всего трех яльчиков выудил. Голимый ерш.

— Дед Никита, а у тебя как?

— Ничо. Поклевывает.

— Штук пяток есть?

— Да поболе уж. С десяток, пожалуй.

Снова тишина и сосредоточенная ловля.

— Ну и что, дед Никита, как выбрался-то?

— Да уж так. С молитвой. Как Иисус Христос — по волнам.

— Нет, правда?

— Говорю, четверо на мне осталось — как хочешь, так и выбирайся. Не пропадать же. Только вот ухи баушке все равно не пришлось похлебать. На другой день лед вовсе разбивать начало. Может, к лучшему, а то бы так и рыбачил, пока не утонул. Бог-то — не Иван Прохорыч.