В начале наших взаимоотношений я обсуждал с Эдгаром свою стратегию психотерапии. Сказал ему, что собираюсь разрушить его механизм защиты: уничтожить личины, претензии, все ложные структуры его расстроенной личности, потом, так сказать, выстроить его заново, с нуля. Поскольку этот процесс будет нелегким и долгим, ему потребуется вся поддержка, какую только я смогу оказать. Мы работали вместе почти четыре года. Однако его тайные свидания со Стеллой наводят на мысль, что он вел себя со мной вероломно. Совершенно не пытаясь разобраться в патологической природе своего отношения к женщинам, Эдгар содействовал развитию того процесса, который однажды уже привел его к убийству и, собственно, послужил причиной его госпитализации.
Затем произошло то, что вряд ли кто-то из них сознательно предвидел. Они не понимали – да и кто понимает это в подобных делах? – что неистовство чувства, которое он возбудил в ней, сокрушит барьеры осторожности и здравого смысла, сокрушит их хрупкое статус-кво.
Говорить со Стеллой о сексе было непросто. Она, естественно, считала неприличным быть откровенной, однако подробно описала мне, как все началось. Стоял ясный, солнечный день, и она несколько часов после полудня беспокойно ходила босиком из комнаты в комнату, не находя себе места. Солнечный свет лился в окна больших комнат первого этажа, и натертые полы сверкали. Стелла подошла к зеркалу над камином и, увидев свое отражение, нахмурилась.
Она слегка поправила прическу, поднялась наверх и переоделась в просторный летний халат с низким вырезом, затем села перед зеркалом на туалетном столике и подкрасила губы. Опять спустилась и встала перед французским окном гостиной, глядя на задний газон. Выпила немного виски. Утром Эдгар напрямик предложил ей прийти к нему в оранжерею. Это ее сильно взволновало. Она то выходила на дорожку, то возвращалась обратно. Секс с этим мужчиной – мысль, давно жившая в ее воображении, обрела потрясающую силу, когда была высказана откровенно.
Стелла вышла из дома в парадную дверь, прошла через подъездную аллею к калитке в высоком заборе, за которой начинался передний газон, превратившийся из-за небрежения в луг с густой травой и дикими цветами. Пересекла луг и очутилась у арочного проема в садовой стене неподалеку от оранжереи; встала в нем, прижавшись спиной к кирпичам, и замерла.
Ей было слышно, как Эдгар работает, как осколки стекла разбиваются в мусорном ящике. Она знала, что он должен обнаружить ее присутствие по тени, падающей на дорожку, но сомневалась, что сумеет до тех пор простоять там. Она сознавала, что может в любой миг счесть свое поведение нелепым и тут же вернуться в дом.
Тишина. Потом перед ней появился Эдгар. Не говоря ни слова, Стелла повела его в оранжерею, взяла в ладони его лицо и горячо поцеловала в губы. Они опустились на пол. Их скрывала невысокая кирпичная стена у основания каркаса. Стелла быстро обнажилась, пока Эдгар стоял над ней на коленях, расстегивая брюки.
Я вел беседу осторожно – не мог не считаться с ее нежеланием рассказывать о том, что произошло дальше. Мне представляется, что все произошло порывисто, примитивно, что оба находились во власти инстинкта, неудержимого желания. Он взял ее сразу, грубо, и ей хотелось именно этого, она была так же распалена, как и он, им было не до застенчивости и колебаний. Все окончилось быстро, и после этого она, горячая, раскрасневшаяся, побежала в дом и сразу устремилась наверх, в ванную. Эта ванная мне знакома. Оборудование там ни разу не менялось. Большая ванна с потускневшими бронзовыми кранами стоит на когтистых ножках, кафельный пол потерял свой первоначальный цвет. В терракотовом горшке у двери пышно растет папоротник, прекрасно чувствующий себя в тепле и сырости, рядом с горшком стоит большая корзина для белья.
Из кранов хлынула вода. Стелла сбросила одежду и влезла в ванну. Нервное возбуждение прошло. Она лежала в горячей воде около часа, закрыв глаза, совсем бездумно, хотя, пожалуй, не совсем – где-то в глубине шевелилось сознание того, что она недавно совершила. Это нельзя было обдумывать, признавать; однако существуют формы переживаний, выходящие за пределы механизма подавления, и в потайных уголках ее души возникал вопрос, не повторит ли она того, что сделала. И хотя Стелла не задавалась этой мыслью, яростно прогнала бы ее, мелькни она в сознании, но все же уяснила, как уясняют все не допускающее обдумывания, что ответом является «да».
Несколько часов спустя Стелла сидела на заднем газоне под старым ясенем, утопая в белом плетеном кресле, держа в руке стакан с виски, а на коленях – книжку, и вдруг услышала, что Макс пытается отпереть парадную дверь. Она вошла в дом, пересекла холл и впустила его; у Макса, видимо, произошла какая-то путаница с ключами. Он был в темном костюме, с распущенным галстуком, усталый, изнуренный жарой и больше всего на свете хотел пить.
– Ужасный день, – сказал Макс.
За его спиной, по ту сторону подъездной аллеи, на фоне вечернего неба темной массой вздымались сосны. Стелла обняла Макса с несвойственной ей горячностью, и у нее в голове мелькнула ироничная мысль, что прелюбодейку влечет в объятия мужа сознание собственной вины.
