Приют - [6]

Эдгар начал рассказывать ей о жизни в больнице, и Стелла с удивлением обнаружила, что до сих пор смотрела на происходящее там лишь с точки зрения Макса, психиатра. Теперь ей открылась другая точка зрения, она стала представлять, каково это – жить, есть и спать в переполненной палате, где находится шестьдесят человек вместо положенных тридцати, пользоваться санузлом, существующим с прошлого века и редко бывающим в исправности. Особенно ее ужаснул рассказ о пациенте из первого корпуса, который умывался собственной мочой и вытирался общим полотенцем.

Стелла почувствовала себя сопричастной. Отождествление, поначалу смутное, все усиливалось. Мысль, что этот человек – художник – страдает от гнусностей примитивного санузла, невозможности уединиться, грубого обращения, скуки и полной неуверенности в будущем, вызывала у нее негодование. Теперь Эдгар находился в третьем корпусе, у него была отдельная комната, но ему все равно приходилось терпеть много того, что Стелле, обладавшей обостренным чувством справедливости, представлялось несовместимым с лечением психически больных. Правда, она начала сомневаться, что Эдгар на самом деле психически болен. Думала, что он совершил преступление по страсти; а страсть, в сущности, вовсе не болезнь, разве не так?

Эдгар не хватал через край. Не бывал подолгу серьезным. Смешил Стеллу рассказами о кембриджском математике, который целыми днями, сидя в углу, производил сложные вычисления на клочке туалетной бумаги; об играх в бридж, ведущихся с такой горячностью, что некий пациент как-то едва не лишился глаза, когда спор перешел в драку. По его словам, иногда ему кажется, что он вступил в джентльменский клуб высшего разряда, так как знаком с банкирами, адвокатами, офицерами и биржевыми маклерами; со старыми итонцами и с людьми из низших слоев общества.

– Но всех нас объединяет одно, – сказал Эдгар.

– Что же?

– Мы все сумасшедшие.

Стелла хорошо запомнила эту минуту. Она сидела на скамье в тени садовой стены, а Эдгар с обнаженной грудью стоял на лестнице, смотрел на нее с высоты и улыбался собственной шутке. Но у Стеллы она улыбки не вызвала.

– Я не думаю, что ты сумасшедший, – возразила она.

Эдгар тут же посерьезнел.

– Я тоже.

– В таком случае ты не должен здесь находиться.

«Ты не должен здесь находиться». Разве не этого он добивался? Жена заместителя главного врача согласилась с тем, что он не должен находиться здесь. Это было большим успехом.

Затем состоялись танцы.

На следующий день утром Стелла сидела на кухне с чашкой чая, лениво листая газету. Ее одолевало беспокойство. Она почти всю ночь думала о случившемся, суть которого заключалась в том, что во время танца с Эдгаром она поняла – в пах упирается сквозь брюки его пенис. Стелла рассказывала, что вспоминала вначале свое недоумение, когда ощутила его эрекцию, а затем, мгновение спустя, осознание – да, это именно то, что она подумала; но когда отпрянула от Эдгара, когда раскрыла рот, чтобы выразить возмущение, увидела в его лице то, что заставило ее передумать, какую-то безгласную, смущенную беспомощность – он ничего не мог с этим поделать! Это было смешно и вместе с тем печально; она была растрогана потребностью, о которой сразу догадалась, поэтому снова прижалась к нему, и так они двигались в танце по центральному залу, прильнув друг к другу; его пенис упирался ей в пах. Теперь Эдгар широко улыбался, а она смотрела в сторону, сохраняя на лице чинное, непроницаемое выражение. Самообладание не изменило ей ни на секунду. Она едва не пожалела, когда музыка окончилась, а Эдгар резко повернулся и пошел в другой конец зала.

Меня это не шокировало. Однако я был удивлен и раздосадован не столько природой их тайного согласия – либидо у Эдгара было сильным, у Стеллы тоже, и обоих определенно возбуждало то, что все происходит на людях, – сколько тем, что он поставил под угрозу нашу общую работу, мою и его, таким бесцеремонным образом. Если бы Стелла сообщила о случившемся, это отбросило бы нас назад на несколько месяцев, может быть, даже лет.

Следующий день после танцев был одним из самых жарких в то лето. Стелла три или четыре раза принимала ванну и, раздеваясь, неизменно вспоминала ощущение пениса, упирающегося ей в пах. До сих пор ее сексуальный интерес к Эдгару был тайной поблажкой себе, и она не думала, что Эдгар ответит взаимностью, но вот ответил, и это сделало его присутствие в саду проблемой для нее.

Стеллу это раздражало. Ей нужны были лук, редис, салат. Она не была робкой, но возобновлять отношения с Эдгаром желания не испытывала, совершенно справедливо полагая, что давать, по сути дела, еще одно молчаливое согласие для нее невозможно. Она решила, что поскольку рано или поздно придется выходить в огород и ставить точку в общении с ним, то лучше уж рано. На другое утро она убрала посуду после завтрака, причесалась, подкрасила губы и вышла в заднюю дверь. Одета она была в легкий летний халатик, обута в белые сандалии на босу ногу.

Солнце уже припекало. Окружавшую сад стену покрывали крупные листья плюща, между кирпичами рос мох; Деревянная калитка с круглой мавританской аркой была недавно окрашена в зеленый цвет. Стелла в нерешительности остановилась перед ней, открыла накалившийся под солнечными лучами засов, вошла. Дорожка вилась среди обилия цветов и овощей, заросли кошачьей мяты подступали к самому гравию. День был ясным, безветренным, и среди розовых кустов жужжали насекомые. Цветочные горшки блестели на солнце. Дойдя до середины дорожки, Стелла увидела в дальнем конце сидевшего на скамье у стены Джона Арчера в рубашке с короткими рукавами; он, согнувшись и положив локти на колени, свертывал самокрутку. Разговаривать с ним Стелле не хотелось, но поворачивать назад было уже поздно. Он услышал ее шаги по гравию и тут же встал.