Приятели - [33]

За десертом потребовали бутылки шипучего Сен-Перэ.

— Где они?

— Куда засунули три Сен-Перэ?

— Что за идиотство!

— Кто их нес?

— Брудье!

— Совсем не он, а Лесюер…

— Я? Я нес тарелки!

— Ну, так, значит, Бенэн!

— Да, Бенэн!

— Куда ты их девал?

— Я отлично помню, что отнес их куда-то остудить, с Лесюером. Но забыл, куда. А ты не помнишь, Лесюер?

— Я помню, что мы их сунули в воду, под траву… и даже…

— Что ты рассказываешь?

— Помню… помню… я им сказал принести кувшин воды, для кухни… они взяли с собой бутылки…

— Да, мы положили их в воду… это замечательная система… это стоит замороженного шампанского!

— Да где же они? Черт побери!

— Где-нибудь поблизости, ясное дело… они не могли убежать.

— Ты нам голову морочишь. Нам их нужно сию минуту…

— Да ну, не сердись… Пойдем, Лесюер… мы им принесем.

— Иди один!

— Нет… нет… один я их до завтра не разыщу.

Шипучий Сен-Перэ промыл мозги. Он усугубил пыл, но очистил его.

Приятели были охвачены странным чувством, которому не было названия, но которое им приказывало, требовало от них немедленного удовлетворения; чем-то похожим на потребность в полном единстве и в полном самосознании.

Они понимали, что им нужны какие-то слова, что их бы утолил какой-то голос.

Если чего-то не будет сказано сегодня же ночью, то этого не сказать уже никогда.

Если чего-то, что есть, не признать и не обнаружить, то это погибнет навсегда.

Это была поистине какая-то жизненная потребность; с ней нельзя было хитрить, нельзя было ее усыпить и отделаться от нее обещаниями, потому что она почерпала какое-то нетерпение в самой мысли о смерти.

Бенэн встал, сам не зная как. Он посмотрел прямо перед собой, посмотрел вокруг; но людей он воспринимал уже не взглядом; он представлял их себе каким-то чудесным способом. Так он составил себе совершенное и как бы эмблематическое видение, куда входили два черных ряда елей, светлая дорога, бесконечно очевидное небо и души, у которых не было тайн.

— Друзья мои, — сказал он, — все это не может низменно кончиться молчанием и плотью. Долго я не буду говорить, потому что я пьян, но вы сами хорошо знаете, что нужно, чтобы кто-нибудь говорил.

Если слово «торжественный» имеет какой-нибудь смысл, то в моей жизни и, я полагаю, так же и в вашей, не было ничего столь бесспорно торжественного, как этот пир. Я не стану объяснять вещей, очевидностью которых вы преисполнены. Но необходимо, чтобы я к ним воззвал, чтобы они себя назвали, чтобы они свидетельствовали.

Я пренебрегу заурядными поводами к веселью или гордости. Я не стану напоминать о многих ловких проделках, о многих смелых поступках, которыми бы другие превозносились. Ибо, господа, сейчас мы все могли бы быть в кутузке. Одинокие рыболовы, мы бы выуживали бобы из мисочки. Подумать об этом — хотя бы только минуту! — приятно. Да, господа, угостите себя легонькой дрожью уцелевших! Неделю тому назад, самое большее, Амбер и Иссуар сотрясались от ваших ударов. Неделю тому назад вы подрывали устои нравственности, общества и Пюи-де-Дома. И в то время как ваши печальные жертвы, шлепнувшись задом, все еще ищут вокруг тень поразившей их руки, вы пьете и едите в Севеннском лесу. Слышите ли вы, за тридцать миль, за десятью горными валами вопли генералов, епископов и установленных властей? Конечно, слышите, мои дорогие канальи! Лучше всяких приправ они уснащают ваш пир.

Он взял бокал, отпил глоток. Он посмотрел кругом; постарался различить какие-нибудь формы, каких-нибудь людей. Но все было для него далеким и чудесным. Все было не тем, что есть, а становилось знамением и как бы следом сверхъестественного соучастия. Даже очертания бокала, даже сверкание вина в бокале. Он знал, что все это значит. Он мог бы это сказать.

В листве пронесся долгий трепет. Бенэн на него откликнулся и продолжал:

— Я хочу прославить в вас силу созидательную и силу разрушительную, которые уравновешивают и восполняют друг друга. Вы создали Амбер, вы разрушили Иссуар. Эти истины непреложны. Этим вы сравнялись с величайшими людьми, с теми, кто основывал и сокрушал державы.

Но все это вздор! Все это детская игра! Вы воскресили Чистое Действие. От сотворения мира — вы видите, я говорю не о вчерашнем дне — больше не было Чистого Действия. Шумно царила деятельность, его ублюдок… Вы воскресили Чистое Действие. Александр, Аттила, Наполеон, быть может, и другие пытались это сделать до вас, но у них не было последовательности, не было ясного понимания, я бы сказал даже — не было способностей. И так как сотворение мира с каждым днем представляется нам все менее правдоподобным, я задаю себе вопрос: что если, не довольствуясь тем, чтобы воскрешать традицию, вы сами вдруг положили ей начало?

Ах, господа, сколь вы утешительны! Человеческая суета всегда удручала мудрецов; и все они старались изобличить тщету тех целей, к которым с таким неистовством стремятся люди. Но мудрецы былых времен могли обращать свои взоры к богу. И вот в тот миг, когда человеческое безумие доходит до предела, когда человеческая возня становится все быстрее и все бессмысленнее, мы перестаем верить в единственное существо, которое не является жертвою своего же дела. Хвала вам за то, что вы возвращаете нам ясность и оптимизм!