Приятель покойника - [21]

Я положил возвращенные мне Димой доллары в конверт. Туда же добавил полтинник из Костиного бумажника. Переписал на этот конверт Костин адрес и, потянув еще время, вышел из дому около полудня. На Борщаговскую я решил пойти пешком. По моему представлению, на это могло уйти от силы полтора часа.

Свежий морозный воздух бодрил.

Я шел не спеша, и это в моем сознании как-то не вязалось с моей утренней решительностью. По дороге мне попался гастроном с кафетерием. Я увидел за стеклянной витриной людей, пьющих кофе, и очень обрадовался. Зашел, стал в короткую очередь.

И кофе я пил медленно. Кофе был горький, пережаренный. Его вообще можно было и не пить. Но я по-мазохистски тянул время.

И уже когда нашел и дом, и подъезд – промелькнула надежда, что за покрашенной синей краской фанерной дверью никого не будет. Я нажал на кнопку звонка.

«Ну, – подумал, – минутку постою и пойду…»

Но за дверью послышались шаги, и я замер в напряженном ожидании.

На меня долго смотрели в дверной глазок. Потом женский голос осторожно спросил:

– Вы к кому?

К этому вопросу я был не готов. Я посмотрел на дверной глазок и почему-то подумал, что эти глазки всегда искажают лицо человека.

– …Я – знакомый Кости… – неуверенно произнес я.

Дверь приоткрылась. На меня смотрело знакомое по фотографии лицо, только было оно свежим – никакого следа от той фотографической усталости. И волосы были длиннее, чем на фотографии. Волосы были красивые, каштановым шелком они опускались на плечи. На ней была длинная черная юбка и бледно-красная шерстяная кофточка. В таком наряде дома не ходят, и я подумал, что она куда-то собирается. Эта догадка меня даже обрадовала.

– Я ему был должен… Понимаете… Извините, я не знаю вашего имени… – голос мой звучал так неуверенно, что напряжение покинуло ее лицо и по ее взгляду я понял, что сейчас она пригласит меня войти.

– Марина, – она протянула мне руку.

Я назвал свое имя.

– Входите, – она отступила от двери. – Только потише – Миша спит.

Я кивнул.

Она провела меня на кухню.

– Кофе будете?

– Да.

– Мне очень жалко, что с Костей произошло такое… – заговорил я. – Вам теперь нелегко…

Она стояла у плиты и при этих словах обернулась и посмотрела на меня широко раскрытыми глазами.

– Вы знаете, – заговорила она уставшим голосом. Между словами повисали длинные паузы. – …это так странно… Вы первый человек, кто вот так просто высказал соболезнование… Когда его не стало – было много телефонных звонков. Какие-то люди хотели только подтверждения его смерти. Будто не верили, будто думали, что их обманывают. И я слышала в их голосах недовольство. Они были очень недовольны его смертью. Но никто из них ни разу не пожалел нас, не спросил, как нам теперь без него живется… Вы хорошо его знали?

– Нет, честно говоря, не очень… У нас были деловые отношения… – Я вытащил из кармана конверт и положил его на стол. – Но я знал, что на него всегда можно было положиться… Он был готов помочь… Вот…

Марина слушала, но не смотрела на меня – она готовила кофе. И поэтому мне трудно было говорить. Я замолчал.

Тишина продлилась еще пару минут. Потом она села напротив.

Мы пили кофе.

Она смотрела на конверт. В какой-то момент она взяла его в руки и заглянула внутрь.

Я ждал какой-нибудь реакции, может, благодарности, если не словесной, то во взгляде ее глаз. Но ни один мускул на ее лице не шевельнулся.

– Очень тяжело, очень тяжело без него, – медленно проговорила она, опустив голову и глядя на свой кофе. – С ним тоже было иногда тяжело, но не так… Я сижу здесь и зверею. Малыш еще очень маленький, на улицу с ним в такой мороз не выйдешь… А сама я от него оторваться не могу. Костины родители не звонят. Думают, что я их ненавижу после его гибели…

– Может, я мог бы чем-то помочь?..

– Спасибо, – сказала она кивнув. – надо только зиму переждать, там будет легче…

Я смотрел на нее, сидящую напротив. Опустившую голову, смотрящую на стол. Она была красивее своей фотографии, намного красивее. Это было неудивительно. И не только потому, что фотография была черно-белой, а краски, которыми я пытался в мыслях оживить ее лицо, больше походили на старинную коричневатую ретушь. Но усталость, которую я не увидел в ее лице, все-таки присутствовала. Она присутствовала в ее голосе, в движениях, в ее позе за столом.

Кофе был допит.

Я поднялся из-за стола.

– Можно, я вам оставлю свой телефон? Может, нужна будет какая-нибудь помощь?

Она согласилась, и я записал свой номер в ее настольную телефонную книгу.

Торопливо попрощался и вышел.

Уже отойдя от дома, я вдруг подумал о том, что у меня нет ее телефона. Остановился. Оглянулся на ее хрущевскую пятиэтажку, поискал взглядом ее окна на третьем этаже. Но я ведь даже не обратил внимания, куда выходят ее окна. Да и неважно это было. А то, что у меня нет ее телефона, это не страшно… Может быть, когда-нибудь она сама позвонит?!

И я продолжил путь.

Глава 26

Я раньше и не думал, что ощущение исполненного долга может как-то влиять на настроение. Для меня это понятие было скорее книжным, чем-то из рассказов про Павлика Морозова. Да и к самому слову «долг» всегда напрашивалась саркастическая интонация, конечно, если речь не шла о денежном долге. Но денежных долгов я всегда старался избегать. И вот на тридцать пятом году жизни первый раз слово «долг» прозвучало в моих мыслях как обычное полноценное понятие. Мало того, при этом слове на душе стало спокойно. Наступило какое-то удовлетворение или самоудовлетворение. Я подумал о себе хорошо. И все из-за этого ощущения исполненного долга, замаскированного под совсем другой долг – денежный.