"Привлеченная к дознанию..." - [19]

В голосе Надежды Константиновны звучала грусть. Конечно, устала от такого напряжения — обычно она никогда не жаловалась.

— А возвращение из Москвы! Подошла к дому, где жил Ильич, и ужаснулась — весь цвет столичной охранки. За собой я никого не привела. Значит, их привез Владимир Ильич! Действительно, в Москве переконспирировали: посадили его в экспресс перед самым отходом, дали финский чемодан и синие очки. Охранка всполошилась — экспроприатор! С каким трудом удалось подобру убраться из той квартиры!

Они ходили по комнате, обнявшись. Потрескивали дрова в камине, вспыхивали огненными языками, сливаясь в ревущее пламя. Надежда Константиновна опустилась в низкое кресло, поставила ноги на чугунную решетку. Она прикрыла глаза рукой. Мария Петровна принесла с оттоманки расшитую подушку, подложила под голову, закутала ее ноги пледом. До заседания ЦК оставалось полчаса. Мария Петровна радовалась, что она может предоставить отдых Надежде Константиновне, отбывавшей, по шутливым словам товарищей, революционную каторгу.

— Разбита ли революция в России или мы переживаем лишь временное затишье? Идет ли революционное движение на убыль или подготовляет новый взрыв, копя в затишье силы? — таковы вопросы, стоящие перед российскими социал-демократами, — Владимир Ильич, заложив правую руку в карман, обвел присутствующих долгим взглядом. — Марксисту неприлично отделываться от этих вопросов общими фразами. Мы остаемся революционерами и в настоящий период. Кстати, легче предсказывать поражение революции в дни реакции, чем ее подъем!

Надежда Константиновна неторопливо водила карандашом, наклонив голову. Откинулся в кресле Бонч-Бруевич, не отрывая от Владимира Ильича изучающих глаз. Пощипывал аккуратные усики Буренин. Облокотилась на стол Эссен, подперев подбородок рукой. Лицо ее с большими серыми глазами задумчиво и строго. Мария Петровна, положив перед собой очки, напряженно слушала. Шло заседание Центрального Комитета. В комнате тишина, только слышался громкий ход стенных часов да голос Владимира Ильича с хрипотцой.

— Отношение к революции является коренным вопросом нашей тактики. Его-то в первую голову должен решить предстоящий партийный съезд. Или — или. Или мы признаем, что в настоящее время «о действительной революции не может быть и речи», — голос Ильича, цитирующего меньшевиков, звучал неприкрытой издевкой. — Тогда должны во всеуслышанье заявить об этом, не вводить в заблуждение ни самих себя, ни пролетариат, ни народ. Тогда должны снять вопрос о восстании, прекратить вооружение дружин, ибо играть в восстание недостойно рабочей партии. Или мы признаем, что в настоящее время можно и должно говорить о революции. Тогда партия обязана организовать пролетариат для вооруженного восстания. Кто за восстание, с теми большевики, кто против восстания, с теми мы боремся беспощадно, отталкиваем от себя, как презренных лицемеров и иезуитов!

— А Плеханов... — Мария Петровна не договорила, посмотрела на Владимира Ильича.

— Плеханов... — Ленин наклонился вперед и резко закончил: — Свобода не дается без величайших жертв, без величайших усилий... Попрошу товарищей высказываться по этому вопросу.

Заседание Центрального Комитета партии продолжалось...

СЕМЬДЕСЯТ ПЯТАЯ КОМНАТА

Декабрь 1917 года наступил студеный и вьюжный. По затихшим улицам проносились грузовики с вооруженными матросами. В снежных завалах утопали площади и улицы. Пугливо прятались обыватели в затемненных квартирах, и лишь Смольный в пламени костров резко выделялся среди мрачных громад.

Голубева торопилась, с трудом переставляя ноги в стоптанных валенках. Шуба ее, потертая и выношенная, грела плохо. Она прятала озябшие руки в муфту, болтавшуюся на витом шнуре. Морозно. Да и ходить из одного конца в другой трудно. Пятьдесят шесть лет — возраст не малый. Ссутулилась, располнела. Побелела голова. Только глаза остались молодыми, как твердили ее девочки. Девочки... Они уже выросли... А Василий Семенович умер, не дожив до революции. Смерть его была тяжелым ударом — с тех пор начались болезни, старость... Сердце частенько прихватывало. Девочек жаль — волнуются. Ночь, темь, телефон не работает, врача не дозовешься, а тут... И все же целые дни она на митингах, собраниях, выступлениях. А сегодня ночью вызвал Бонч-Бруевич в Смольный. Предложил грузовик с матросами, который подбросил бы по пути, но она отказалась. А теперь жалеет — дорога по затихшему во враждебном молчании городу с одинокими вспышками выстрелов настораживала.

У Смольного часовой проверил пропуск, козырнул. Горящие костры выхватывали из темноты лица солдат и матросов, казавшихся в зареве огней бронзовыми.

Смольный жил напряженно: ухали широкие коридоры под тяжелыми шагами крондштадтцев, распахивались высокие двери, трещали телефоны, бегали дежурные с телеграфными лентами, скрипели пулеметы в руках солдат, обвешанных лентами.

Гремя оружием, промаршировал отряд матросов. Мария Петровна посторонилась. С удовольствием посмотрела им вслед — бравые, молодые. Вздохнула и толкнула дверь за номером семьдесят пять, куда ее вызывали.

Семьдесят пятая комната с высоким сводчатым потолком утопала в табачном дыму. На столе сидел Бонч-Бруевич, ее давнишний товарищ по подполью, обросший густой черной бородой. Поджав ногу, он нетерпеливо накручивал ручку телефона, гремел рычагом. За столом матрос, косая сажень в плечах, неумело, одним пальцем выстукивал на машинке мандат, сдвинув на макушку бескозырку. Голубева улыбнулась. У распахнутого шкафа на корточках солдат в папахе с красной полосой просматривал бумаги. Неподалеку от двери на скамье какие- то люди в добротных шубах, с презрительными лицами и злыми взглядами. «Арестованные», — поняла Мария Петровна.