"Привлеченная к дознанию..." - [21]
Мария Петровна сняла очки, нерешительно повертела муфту.
— Владимир Дмитриевич! В следственных органах я не работала и процессуальных норм не знаю.
— Знаете. И под арестом сиживали и ссылку отбывали, а уж допросов... Да что осталось от старых процессуальных норм?! — возразил Бонч-Бруевич. — Чрезвычайную комиссию возглавит Феликс Эдмундович Дзержинский, в дальнейшем дело придется иметь с ним. Борьба с контрреволюцией стала фронтом — кадеты объявили Советской власти гражданскую войну. На этот фронт Центральный Комитет посылает самых решительных, готовых на любое испытание... Выбор пал и на вас.
— Сложно... Очень сложно. Кадеты идут ва-банк. Пугают террором... — Мария Петровна разглядывала матроса, тот все терзал пишущую машинку.
«Из подследственной превратиться в следователя, из обвиняемой в обвинителя! — раздумывала она. — Законы... Юридические нормы... Что ж, партийная совесть будет главным законом».
Бонч-Бруевич опять накручивал телефонный аппарат. Громко спорил, требовал остановить где-то разгром водочного завода, ликвидировать офицеров, обстреливающих с чердаков Невский. Затем долго молчал, слушал и неожиданно закончил:
— Дайте ему шампанского. Черт с ним!
Бонч-Бруевич с сердцем положил трубку на высокий рычаг и устало поднял глаза на Марию Петровну:
— Великий князь в Петропавловке требует шампанского и ананасов! Представляете — требует!
Мария Петровна пренебрежительно махнула рукой. Дверь широко распахнулась. Ввалился моряк, опоясанный пулеметными лентами. За ним трое в черных бушлатах. Громыхнули ружья. Моряк козырнул и начал отбирать дела на арестованных.
— Срочно к путиловцам. Там разносят водочный завод... Рабочий отряд не справляется с мародерами... Потом завернете снова в Смольный, возьмете парнишек и нагрянете на штаб-квартиру духовенства, а уж затем отвезете арестованных в Петропавловку. — Бонч-Бруевич торопливо водил карандашом по книжечке.
— А контру прихватить? — переспросил матрос, тряхнув кудрявым чубом.
— Стоило бы... Но тем самым большевики наденут на попов венец мученичества. — Бонч-Бруевич забарабанил пальцами. Мария Петровна знала эту привычку. — Большевики арестовали священников! Какой вой поднимет белая пресса! А в глазах верующих прохвосты станут страдальцами! Нет, не будем... Но всех, кого духовенство пошлет на борьбу с Советской властью, арестуем! И народу раскроем имя подлинных виновников!
— Что ж, товарищи! Пошли! — Голубева положила браунинг в широкий карман шубы и направилась следом за матросами.
— Вы готовы учинить самосуд над особой императорской фамилии! Готовы расстрелять меня! Вся Европа с ужасом и омерзением следит за бесчинствами большевиков. — Великий князь презрительно выпятил губу, обрезая ножницами кончик сигары.
По камере расползался сладковатый запах дорогого табака, от которого у Марии Петровны кружилась голова. Впрочем, голова кружилась и от недоедания. Ей был антипатичен этот выхоленный седоусый человек, вызывающий, неумный, с белоснежным воротничком на расстегнутом полковничьем мундире. Великий князь напоминал Александра Третьего — огромный, русоголовый, с крупными чертами лица. Длинные породистые пальцы сверкали отполированными ногтями, временами он их подтачивал пилкой, нарочито подчеркивая неуважение к тому, что происходило в камере Петропавловской крепости.
Голубева сидела в строгом платье. Обводила глазами камеру. Светлая. Просторная. Как резко она отличалась от тех, в которых приходилось бывать ей. В углу ящики с консервами, плетеная корзина с вином, желтый чемодан с шерстяными вещами. Ближе к окну письменный стол, непонятно каким образом очутившийся здесь, полумягкое кресло. Очевидно, кто-то старался угодить представителю дома Романовых.
— Разговариваю с вами потому, что лишен в этих стенах другого общества. Адъютант порядком прискучил, а матросня... — Князь начал словоохотливо, очевидно, скучал в Петропавловке. — К своему заключению отношусь как к досадному недоразумению. Я глубоко презираю большевиков и верю, что ваша власть не продержится больше трех недель.
— Прогноз устарел. За три недели давненько перевалило, — спокойно прервала его Мария Петровна.
— Гм... Английский король, немецкий кайзер да весь миропорядок не допустят существования большевизма! Вас вздернут на первом фонаре, конечно, если я не замолвлю словечка! — Князь захохотал, довольный остротой. — Мы, Романовы, помним добро...
— Довольно! Наслушались благоглупостей! — Мария Петровна резко откинулась в кресле. — Власть большевики взяли надолго, а милостями Романовых народ сыт... Сыта и я!
Голубева говорила не спеша, старалась не показать своего раздражения. К тому же ей отчаянно нездоровилось, сердце покалывало после бессонной ночи. Казалось, в камере недостает воздуха, а тут этот сладковатый запах сигары...
— Бедствия народа всегда оставались бедствиями царствующего дома, — осторожно заметил князь, приглядываясь к своему следователю.
— Я была на Дворцовой площади в день Кровавого воскресенья. Видела многое: убитых с крестом на шее, раненых детей, солдат, маршировавших по затоптанным в снег хоругвям, — Мария Петровна поплотнее закуталась в платок.
