Привенчанная цесаревна. Анна Петровна - [23]
— Поди, и офицер отважный — государь таких особо жалует.
— А вот этого не скажу. Трусом не был. Страха не ведал. А вот чтоб в военном деле разбираться, так нет. Ему бы по чужой команде действовать. Тут уж лучше него человека не найти. Хотя одно дело разумное сделал. Государь его и в полного генерала и в адмирала произвёл. Полковником первого выборного полка сделал. Вот тут Франц Яковлевич вместо того, чтобы солдат своих и офицеров по частным квартирам размещать возле своего дома в Немецкой слободе для них общие помещения построил. Казармы по-иностранному. И солдатам удобнее, и ему за всем хозяйством и делом полковым приглядывать легче. Отсюда и название утвердилось Лефортовой слободы. Очень государю понравилось. Трудно Петру Алексеевичу без Лефорта будет, трудно. Мало кому верить на престоле можно, а вот Франц Яковлевич разу единого не подвёл государя. Сам любил его. Другом государевым был, это точно.
Никто великого государя и не ждал в Патриаршьем дворце. Сам с утра не ведал, что решит святейшего навестить. Не по болезни его — часто кир Адриан прихварывать стал, — по делу неотложному.
О школах надобно думать. В странах европейских побывал, ребятишек там поглядел. По-иному их учат, совсем по-иному. У нас дьячки да попы безместные — сами в грамоте путаются, а за грош любого наставлять берутся. Траты у родителей выходят великие, а проку никакого. Снова в Преображенском приказе разговор такой зашёл. Со святейшим посоветоваться надобно. Невниманием не обижать.
— Что владыка?
— Утреню отстоял, великий государь.
— Отстоял, а дальше что?
— Прилечь изволил. Жалился — сил нетути.
— Дохтур был?
— Не дал святейший дозволения на его приход.
— Ещё что! Глупость одна. Сразу видно, самому владыке не справиться.
— Всё по Божьему произволению, государь. Испокон веку так люди жили.
— Испокон веку, говоришь? А откуда тогда поговорка-то наша русская взялась — не нами придумана, не нами и кончится: Бог-то Бог, да сам не будь плох? Да ладно, Трефилий, что тут время терять — веди к святейшему. Где он расположился?
— В чуланчике у келейки, великий государь.
— Словно в нору мышиную забился. Воздуха ему надобно свежего, а вы тут...
— Никак серчаешь на патриарха, великий государь? Здравствуй, здравствуй и благоденствуй на многия лета.
— Зачем поднялся, владыко? Я бы к тебе...
— В чуланчик мой тебе, Пётр Алексеевич, не затиснуться, да и полегчало мне сразу, как голос твой услышал. Радость какая!
— Спасибо, владыко, на добром слове, а я к тебе с делом. Помнишь, толковали мы с тобой: школ в государстве нашем мало. А те, что есть, наставниками грамотными похвастать не могут.
— Как не помнить, государь, дело это для народу наиважнейшее.
— Обещал ты, владыко, сочинить о том извещение, чтобы на всю державу объявить. Обещал ведь?
— Виноват, великий государь, силы изменили. Всей бы душой, вот только повремени — очнуться мне дай.
— Не виновать себя, владыко. Не смог, так не смог. Вот я сам о наших с тобой мыслях речь написал. Благоволи послушать. Что не так, исправишь, дополнишь. Много хочу в новом году сделать — школы открыть, летоисчисление изменить: не век нам от всего Божьего мира счётом времени отгораживаться.
— Предки наши, великий государь...
— Со старым счётом жили, сказать хочешь. Верно, да жизнь иной была. Да и что за грех летоисчисление не от сотворения мира вести, а от рождения Господа нашего Иисуса Христа?
— Не в грехе, государь, дело — в обычае. А обычай он, как известь кирпичики, людишек между собою слепливает. И жить-то им так, по родительскому обычаю, легше, покойнее.
— Вот покою этого я и не хочу. Господь сотворил человека, сам в Священном Писании читал, для труда и забот. Вот и пусть в державе моей трудится и заботится. Плут и тот без земли и дела ржавеет, а человек и вовсе в прах превратиться может до времени. Ты мне, владыко, на один-единственный вопрос ответь: есть в новом летоисчислении грех?
— Греха, великий государь, нету, но...
— А больше ничего и знать не хочу. Каково это нам с иноземцами торговать будет, когда ни во времени, ни в порядке уразуметь друг друга не можем. Так благословишь, святейший?
— Благословлю, государь, хоть и со стиснутым сердцем. Верь, нелегко мне. Как людишек уговорить-то? Шум ведь подымут.
— А царская власть на что? Быстро уймутся. Лучше позволь, святейший, речь мою тебе прочесть. Время торопит!
— Твоя воля, великий государь. Для меня в том одна радость.
«Во имени господни извещение.
Изволил великий государь царь святейшему патриарху глаголати, быв у него октоврия месяца в 4 день ради посещения в немощи.
Что священники ставятся, грамоте мало умеют, еже бы их таинств научати и ставити в той чин. На сие надобно человека и не единого, коих сие творити; и определите место, где быти ему.
Чтобы возымети промысел о разу млении к любви божией и к знанию его христиан православных и зловерцев: татар, мордвы, и черемися, и иных, иже не знают творца Господа, и для того во обучение хотя бы послати колико десять человек в Киев в школы, которые бы возмогли к сему прилежати.
Гоголь дал зарок, что приедет в Москву только будучи знаменитым. Так и случилось. Эта странная, мистическая любовь писателя и города продолжалась до самой смерти Николая Васильевича. Но как мало мы знаем о Москве Гоголя, о людях, с которыми он здесь встречался, о местах, где любил прогуливаться... О том, как его боготворила московская публика, которая несла гроб с телом семь верст на своих плечах до университетской церкви, где его будут отпевать. И о единственной женщине, по-настоящему любившей Гоголя, о женщине, которая так и не смогла пережить смерть великого русского писателя.
Сторожи – древнее название монастырей, что стояли на охране земель Руси. Сторожа – это не только средоточение веры, но и оплот средневекового образования, организатор торговли и ремесел.О двадцати четырех монастырях Москвы, одни из которых безвозвратно утеряны, а другие стоят и поныне – новая книга историка и искусствоведа, известного писателя Нины Молевой.
Дворянские гнезда – их, кажется, невозможно себе представить в современном бурлящем жизнью мегаполисе. Уют небольших, каждая на свой вкус обставленных комнат. Дружеские беседы за чайным столом. Тепло семейных вечеров, согретых человеческими чувствами – не страстями очередных телесериалов. Музицирование – собственное (без музыкальных колонок!). Ночи за книгами, не перелистанными – пережитыми. Конечно же, время для них прошло, но… Но не прошла наша потребность во всем том, что формировало тонкий и пронзительный искренний мир наших предшественников.
Эта книга необычна во всем. В ней совмещены научно-аргументированный каталог, биографии художников и живая история считающейся одной из лучших в Европе частных коллекций искусства XV–XVII веков, дополненной разделами Древнего Египта, Древнего Китая, Греции и Рима. В ткань повествования входят литературные портреты искусствоведов, реставраторов, художников, архитекторов, писателей, общавшихся с собранием на протяжении 150-летней истории.Заложенная в 1860-х годах художником Конторы императорских театров антрепренером И.Е.Гриневым, коллекция и по сей день пополняется его внуком – живописцем русского авангарда Элием Белютиным.
Петр I Зураба Церетели, скандальный памятник «Дети – жертвы пороков взрослых» Михаила Шемякина, «отдыхающий» Шаляпин… Москва меняется каждую минуту. Появляются новые памятники, захватывающие лучшие и ответственнейшие точки Москвы. Решение об их установке принимает Комиссия по монументальному искусству, членом которой является автор книги искусствовед и историк Нина Молева. Количество предложений, поступающих в Комиссию, таково, что Москва вполне могла бы рассчитывать ежегодно на установку 50 памятников.
Книга «Ошибка канцлера» посвящена интересным фактам из жизни выдающегося русского дипломата XVIII века Александра Петровича Бестужева-Рюмина. Его судьба – незаурядного государственного деятеля и ловкого царедворца, химика (вошел в мировую фармакопею) и знатока искусств – неожиданно переплелась с историей единственного в своем роде архитектурногопамятника Москвы – Климентовской церковью, построенной крестником Петра I.Многие факты истории впервые становятся достоянием читателя.Автор книги – Нина Михайловна Молева, историк, искусствовед – хорошо известна широкому кругу читателей по многим прекрасным книгам, посвященным истории России.
Итальянский писатель XIX века Эрнст Мезаботт — признанный мастер исторической прозы. В предлагаемый читателю сборник включены два его лучших романа. Это «Иезуит» — произведение, в котором автор создает яркие, неповторимые образы Игнатия Лойолы, французского короля Франциска I и его фаворитки Дианы де Пуатье, и «Сикст V» — роман о человеке трагической и противоречивой судьбы, выходце из народа папе Сиксте V.
Жизнеописание Хуана Факундо Кироги — произведение смешанного жанра, все сошлось в нем — политика, философия, этнография, история, культурология и художественное начало, но не рядоположенное, а сплавленное в такое произведение, которое, по формальным признакам не являясь художественным творчеством, является таковым по сути, потому что оно дает нам то, чего мы ждем от искусства и что доступно только искусству,— образную полноту мира, образ действительности, который соединяет в это высшее единство все аспекты и планы книги, подобно тому как сплавляет реальная жизнь в единство все стороны бытия.
В очередном выпуске серии «Polaris» — первое переиздание забытой повести художника, писателя и искусствоведа Д. А. Пахомова (1872–1924) «Первый художник». Не претендуя на научную достоверность, автор на примере приключений смелого охотника, художника и жреца Кремня показывает в ней развитие художественного творчества людей каменного века. Именно искусство, как утверждается в книге, стало движущей силой прогресса, социальной организации и, наконец, религиозных представлений первобытного общества.
Никогда прежде иноземный князь, не из Рюриковичей, не садился править в Пскове. Но в лето 1266 года не нашли псковичи достойного претендента на Руси. Вот и призвали опального литовского князя Довмонта с дружиною. И не ошиблись. Много раз ратное мастерство и умелая политика князя спасали город от врагов. Немало захватчиков полегло на псковских рубежах, прежде чем отучил их Довмонт в этих землях добычу искать. Долгими годами спокойствия и процветания северного края отплатил литовский князь своей новой родине.
Пятнадцатилетний Мухаммед-Тарагай стал правителем Самарканда, а после смерти своего отца Шахруха сделался главой династии тимуридов. Сорок лет правил Улугбек Самаркандом; редко воевал, не облагал народ непосильными налогами. Он заботился о процветании ремесел и торговли, любил поэзию. Но в мировую историю этот просвещенный и гуманный правитель вошел как великий астроном и математик. О нем эта повесть.
Софы Сматаев, казахский писатель, в своем романе обратился к далекому прошлому родного народа, описав один из тяжелейших периодов в жизни казахской степи — 1698—1725 гг. Эти годы вошли в историю казахов как годы великих бедствий. Стотысячная армия джунгарского хунтайши Цэван-Рабдана, который не раз пытался установить свое господство над казахами, напала на мирные аулы, сея вокруг смерть и разрушение.