Привала не будет - [34]
Командир тяжело поднялся, медленно и задумчиво стал прохаживаться из угла в угол. На стенах пластались неуклюжие тени от мигающего огня.
— Значит, так… — рассуждал командир. — Воды у него одна фляга… Ее хватило на день. Сухарей без малого килограмм. Тоже кончились. Ведь говорил ему взять больше. Не послушал.
— Вы про шоколад забыли, — заметила все время молчавшая девушка-радистка.
Капитан на миг остановился, обрадованно сказал:
— И верно! У него же шоколад с собой. Плиток десять.
Чутко дожидалась позывных, склонившись у приемника, девушка-радистка. Только под утро, когда уже занималась заря, Пулат дал о себе знать. Он передал, что на правом углу бахчей появились дыни, которых уже восемнадцать: бахчи — это вражеские позиции за высотой, а дыни — танки.
— Ну ясно, фашисты в атаку собираются, — нервным голосом проговорил капитан и тотчас побежал с этими сведениями в штаб.
Вскоре он вернулся. Радостно сказал:
— Накроем!
Распахнув дверь настежь, мы ждали, когда заговорят орудия. И все равно мы невольно вздрогнули: точно по мановению какой-то магической силы, разом повела огонь артиллерия разных калибров и систем, и вдали, на вражеских позициях, раздались взрывы.
Опять послышались позывные Пулата. Он был доволен, что так скоро исполнили его заявку. Но тут же пожаловался, что дальнобойная артиллерия бьет не метко: тяжелые снаряды бухают прямо возле него, того и гляди завалят его землянку.
Капитан немедленно передал об этом по телефону в штаб.
Все новые донесения поступали от Пулата.
А в полдень наши войска предприняли атаку, укрепленная высота была обойдена с флангов и в упорном, хотя и скоротечном, бою взята.
Во время атаки от Пулата не было никаких сообщений. Волнуясь за его судьбу, командир разведроты стал разыскивать его за линией неприятельских окопов и в своей догадке не обманулся. Неподалеку от окопов в разрушенной и заваленной землянке они и встретились.
— Пулат, чертушка! — закричал капитан и тотчас сник, увидев на его щеке пятна крови: — Ты ранен? Почему же не передал?
Пулат неторопливо вытер щеку, на ней теперь были заметны лишь синие ссадины.
— Не мог передать, товарищ капитан, — словно оправдываясь, виновато заговорил Пулат. — Вы же в атаку пошли, слышу наше «ура»… Фашисты, которые посмелее, улепетывать начали… А двое не то чтобы драпать, а и уходить назад не посмели. Побросали винтовки и прямо в землянку ко мне — спрятаться хотели. Одного-то я сразу прикончил, а со вторым повозиться пришлось… Я руки ему кручу, а он кусаться полез, скотина!..
Опустив глаза, Пулат потрогал щеку. Потом как бы невзначай поглядел на свою шинель и устыдился: полы, рукава, грудь — вся шинель была облеплена комьями глины.
— Боялся простыть, голос потерять… Накрывался ею, ноги согревал, — заговорил он, оттирая с шинели пятна сухой глины. — Все хорошо вышло. Но шинель жалко — совсем новая была, прямо с фабрики!
Когда я думаю о подвигах Пулата Атаева, кавалера трех орденов Славы, дающих понять, что это человек бесстрашия и мужества, то невольно обращаю свой мысленный взор на росток. Какая же могутная сила живет в нем, на вид хрупком, неокрепшем, когда в урочный час пробивает он земную твердь, даже камень; и неудержимо устремляется к солнцу.
В чем же сила его? В чем тайна? Тайна природы? Нет, скорее, закон жизни. Той жизни, которая зовет к борьбе.
ДОМ БЕЗ НОМЕРА
Шоссейная дорога, то взлетая на высокие откосы гор, то вплотную прижимаясь к реке, втягивается наконец в правобережную часть венгерской столицы — Буду. Здесь мало прямых и широких улиц, длинных кварталов. Буда застроена беспорядочно: дома лепятся на холмах. Среди приземистых и громоздких домов выделяется особняк, построенный в стиле тяжелой старомодной архитектуры. Вокруг него ограда с чугунными ажурными решетками. В голых ветках лип и коротко подстриженных кустарников зябко посвистывает ветер.
Особняк этот находился тогда, во время боев, несколько впереди наших позиций, и в труднейшую пору будапештской битвы в нем располагалась группа гвардейцев: отсюда как на ладони видно было предместье Буды. Подступы к дому держались под косоприцельным огнем вражеских пулеметов, и пробраться туда удавалось редко, только под покровом ночи. Солдаты, занявшие этот дом, называли себя «полпредами гвардейского полка».
До того как разбушевалась жестокая схватка за дом, гвардейцы жили в обстановке, о которой на фронте было принято говорить: «Существенных изменений не произошло».
Отсюда было совсем близко до немецких позиций, скрытых в подвалах, на чердаках и в толстостенных блиндажах. И хотя каждый день слышалась надоедливая трескотня пулеметов, грохали ружейные выстрелы, а снаряды залетали на гору и рвались даже под окнами, солдаты чувствовали себя спокойно. Для гвардейцев, проведших на передовых позициях не один месяц и не один год, такая обстановка была привычной, а спрятавшие их от огня добротные стены были надежны. И когда однажды фашисты стали забрасывать высоту тяжелыми болванками, которые с противным визгом падали на асфальт, подскакивали и, кувыркаясь, скатывались вниз, пожилой солдат-украинец Сорока покрутил длиннющие и тонкие, как шило, кончики усов и невозмутимо сказал:
