«Притащенная» наука - [89]
Итак, Бухарин упомянул «яфетическую теорию», которую Марр преподнес как «мятеж против великодержавных тенденций в языкознании». Что же это за теория? И откуда взялось такое название? У библейского Ноя было три сына: Сим (семитские языки), Хам (хамитские языки) и Яфет. После Потопа Яфет стал жить на Кавказе. Отсюда все кавказские языки стали яфетическими. Сначала Марр таким манером хотел зафиксировать родство грузинского, мегрельского, сванского, чанского языков семитским и хамитским. Все же родные браться Сим, Хам и Яфет. Но это – только начало его языковых изысканий. Потом он объявил родственными все древние (мертвые) языки Средиземноморского бассейна и Передней Азии с живыми языками (кавказскими или иберийско-кавказскими), баскским, вершикским (Памир) [481].
Конечно, объявлять родственными чуть ли не все языки Востока (как мертвые, так и живые) только по их происхождению от трех родных братьев кажется избыточной натяжкой. Но только для непредвзятого читателя, даже не имеющего никакого отношения к языкознанию, а не для Марра. Никакой натяжкой это не было и для коммунистов-интернационалистов, одним словом, для всех тех, для кого идея, зачатая непорочно, т.е. без контакта с фактами, была куда важнее ее научного обоснования.
Как заметил В.М. Алпатов, Марр как бы подбирал все «плохо лежащие языки», т.е. не закрепленные за конкретными группами и, не раздумывая, присоединял их к «яфетическим». Так, язык к языку, собралась более чем приличная «коллекция» и, по Марру, Кавказ стал чуть ли не працентром всех языков, включая все древние, древнедогреческие, этрусский и хеттский языки. К яфетическим попали и чувашский, готтентотский и кабильский языки. Получилось до удивления просто и изящно: «…упрямые факты» потеснились перед «упрямым автором» (В.И. Абаев).
Как показало время, основная языковая идея Марра – родство всех кавказских языков подтверждения не получила [482].
Уже с 1922 г. Марр считал яфетический праязык основой всех языков мира [483]. Поэтому ничего нет удивительного в том, что «яфетическая теория», являвшаяся одной из теоретических посылок мировой революции, была на руку и Л.Д. Троцкому и А.Я. Вышинскому (ректору Первого Московского государственного университета), историку М.Н. Покровскому, наркому А.В. Луначарскому и еще многим, которые свою политическую авантюру с Россией не счита- ли таковой, ибо были уверены в скором свершении революции в масштабе земного шара. С несколько других, но также конъюнктурных позиций расхваливали сочинения Марра непременный секретарь Академии наук индолог С.Ф. Ольденбург, литературовед В.М. Фриче, у которого с Марром было много общего, кроме одной малости – Марр был безмерно талантлив, а Фриче – абсолютно бездарен.
Тонко чувствуя политический момент и уступая собственной давнишней мечте – иметь свой институт, в котором можно было бы развивать свои идеи, – почти все академики Петербургской Академии наук сразу после установления «рабочего контакта» с большевистским правительством «озаботились» этой проблемой и на «ровном месте» организовали десятки научных институтов при Академии наук. Среди них в 1921 г. был создан Институт яфетодологических изысканий. Помещался он в одной из комнат квартиры Марра на 7-й линии Васильевского острова (Сейчас этот дом называют иногда «академическим склепом», ибо его фасад украшают 26 мемориальных досок). В штате института вместе с академиком было 6 человек. Марр в те годы был в «зените своей славы» и строил свой культ прочно и надолго.
Внешне он был демократичен, приветлив, словоохотлив. Он выслушивал всех, кто к нему обращался, согласно кивал своей импозантной головой, благодарил за советы и делал прямо противоположное. По-настоящему он был счастлив в другой ситуации – когда слушали его; тогда он был в ударе: фонтанировал словами, подавлял всех темпераментом. В.М. Алпатов замечает, что «отсутствие критики работ Марра, быстро ставшего монополистом в русском кавказоведении, способствовало развитию худших качеств его личности» [484]. Точнее все же не так: во-первых, не «отсутствие критики», а неумеренная и ничем не заслуженная похвальба, а, во-вторых, именно благодаря «худшим качествам» своей личности, коими он был наделен от рождения, Марр смог столь беззастенчиво эксплуатировать свою науку, играя на полной безграмотности партийных чиновников и подавляя своим авторитетом коллег.
Сначала, как пишет В.М. Алпатов, «Марр шел… совершенно один, потом вместе с учениками, потом вместе с подхалимами». И далее: Марр точно нащупал свою филологическую нишу, где равных ему не было, – кавказоведение. Поэтому «уважение к Марру основывалось (в первые годы. – С.Р.) на тематике его исследований, а не на их научном уровне» [485].
Уже в середине 20-х годов Марру стало неуютно и тесно в рамках яфетической теории. Он решил сотворить на ее базе «новое учение о языке», для чего свою старую теорию он «привил» на марксизм. Всем же известно, что «учение Маркса всесильно потому, что оно верно». Всесильным именно по такой логике станет и «новое учение о языке». В этом Марр не сомневался. И был прав. Его «новое учение о языке» стало диктатурой для филологов на долгие годы. Критиковать его детище было опасно: критик мгновенно оборачивался или «социал-фашистом» или оказывался «троцкистом в языкознании». А после 1929 г. подобный ярлык мог восприниматься и как основа для статьи Уголовного кодекса. Именно воспользовавшись «особостями» этого «года великого перелома», Марр убрал со своего пути непримиримого и принципиального противника своих надуманных доктрин – профессора Е.Д. Поливанова.
