«Притащенная» наука - [87]

Как принято сейчас говорить, существовавший в те годы общественно-политический контекст да еще извечное для русского интеллигента преклонение перед авторитетом, наделенным к тому же властью, дали возможность Марру, не встречая практически никакого интеллектуального сопротивления, продвигать свое учение, делая его весьма удобной политической подпоркой большевизму в его национальной политике, касающейся полного перекроя старой России и пошива из ее лоскутков нового многонационального колосса – СССР.

Зная все это, Марр сознательно отключил тормоза и его лингвистические фантасмагории никаких ограничений не имели.

К сочинениям Марра конца 20-х – начала 30-х годов относились по-разному. Называли их «белибердой параноика» (Р. Якобсон), которые рецензировать «должен не столько лингвист, сколько психиатр» (Н. Трубецкой). Встречались и куда более жесткие высказывания. Сейчас такого рода оценки значения не имеют: писал ли их параноик или писал он их для параноиков – не принципиально. Важно другое: с 1917 по 1950 г. сочинения Марра воспринимались нашей официальной наукой как вершина советского языкознания.

* * * * *

Все, кто лично знал Марра и писал о нем, и даже позднейшие исследователи его творчества, не сговариваясь, называли его гением. Чем он заслужил столь необычайно высокую оценку, коли реальный его вклад в науку (исключая «новое учение о языке»), конечно, велик, но уж никак это не труд гения.

Ответ очевиден: необычайными способностями к изучению языков, чем он действительно потрясал всех, кто его знал. Марр был постоянно «на слуху» и всегда его оценки были крайними. Его сравнивали то с Коперником, то с Дарвином, то с Менделеевым, а то вдруг называли «вульгаризатором», «космополитом» и даже «шар-латаном». Но в главном все были едины – и друзья, и недруги – он безмерно талантлив и притягателен [471].

От этого же и гипнотизм его личности, притягивавшей к себе, как магнитом, всех, кто оказывался на ее орбите. Марр был столь широк, столь доверчив к коллегам, что с истинно грузинским размахом души отдавал, что мог, хотя мог он немного. Но зато без зазрения совести и «взаймы» брал, особенно не щепетильничая с подлинным авторством понравившейся ему идеи. Одним словом, Марр столь неотразимо воздействовал на всех, что даже его ближайшие ученики, такие, к примеру, как О.М. Фрейденберг, двоюродная сестра Б.Л. Пастернака и первая советская женщина – доктор филологии, вполне очевидные недостатки Марра, как ученого, принимала «как откровения» [472].

Талант Марра был почти безграничен, а научный аппетит ненасытен. Он фонтанировал идеями, не заботясь, чтобы, упав на землю, они не ушли бесследно в песок. Учеников наставлял: была бы идея, а факты найдутся. Даже его ближайшие сотрудники и преданные ученики отмечали, что у Марра «синтез решительно преобладал над анализом», обобщения – над фактами (В.И. Абаев), а Е.И. Аничков добавлял: «…при необыкновенном развитии фантазии Марр был лишен подлинно творческой научной инициативы, он был очень честолюбивым». Да, высказанная походя мысль тут же обретала силу научной идеи, он для нее виртуозно рисовал словесно терминологическую обертку – получалась уже «теория», она тут же вводилась в научный оборот и становилась еще одним признаком его несомненной гениальности.

Конечно, от идеи без фактов всего один шаг до лженауки. И все же, даже отбросив все многочисленные ее наслоения, в трудах Марра (яфетическая теория, новое учение о языке), то, как писал Е.Д. Поливанов, «остается очень много материала, который делает Марра великим ученым, который вполне оправдывает звание академика, которое дано ему, полагаю, очевидно, как археологу или филологу прежде всего» [473].

Если ограничиться археологией и филологией, то тут Марр – ученый, если присовокупить еще «новое учение о языке», то невольно вспоминается изречение шведского лингвиста Х. Шельда: тут мы имеем дело с марризмом.

… О.М. Фрейденберг (при ее-то незаурядном уме и таланте) была активной марристкой. Правда, если быть точным, то она не столько принимала «новое учение о языке», сколько была очарована самим Марром. «Я ценила, уважала и понимала Марра и органически не была в состоянии изменить ему… Впрочем, и тогда и потом мои достижения считались принадлежащими не мне, а марризму; напротив, все мои недостатки всегда приписывались мне одной» [474].

М.В. Горбаневский замечает по поводу воспоминаний Фрейденберг, опубликованных в сборнике «Восток – Запад»: «…она предстает чуть ли не как влюбленная фанатичка» [475]. Это, конечно, перебор.

При подобном отношении к науке учиться у других Марру было нечему. Он и не учился. Он сам себе был «мировой наукой». Да, «традицию Марр ненавидел, своих предшественников и современников не переносил совершенно». Они ему мешали – все. Если его современники хотят чего-то достичь, пусть учатся у него, а лучше преданно служат ему [476]. Подобному отношению к науке и своей собственной персоне «Марр остался верен всю свою жизнь» (Б.В. Горнунг) [477].

* * * * *

Родился Николай Яковлевич Марр в Грузии 6 января (н. ст.) 1865 г. Его отец – шотландец, мать – грузинка. Семья, само собой, была двуязычной. И тем не менее сам Марр родным своим языком считал грузинский и всю жизнь говорил с заметным грузинским акцентом. Еще в гимназии он в совершенстве освоил 7 языков. Поступил на факультет восточных языков Петербургского университета: изучал