Присяга - [16]

Невзирая на сложный грим, они сразу узнали своего соседа из первой квартиры. Они видели, как Сырлыбай грузновато встает с кошмы, выходит из юрты в степь, садится в седло, — они глядели на экран и не верили своим глазам. Неужели это Кененбай, дядя Коля, как зовут его мальчишки во дворе? Неужели это он ходит по земле, ходит артист Кожабеков?!

...Его ударили в спину чем-то острым, не то шилом, не то бандитски заточенной отверткой. Четверо полупьяных недорослей на перекрестке. Слова, как комья грязи, брошенные в лицо: «Эй ты, шляпа, дай закурить!» И тени, стремительно исчезающие в зимних сумерках, когда он, теряя сознание, падал в снег... Их поймали и наказали примерно, о чем «Известия» писали в свое время. А было это в январе шестидесятого года.

Спустя год, весною, дом № 68 по улице Дзержинского открыто и шумно, с бешбармаком и пельменями, с баяном, пловом и лезгинками справлял новоселье.

В предгорьях Заилийского Алатау не строили тогда высотных зданий, четыре этажа — предел. Четыре этажа, пять подъездов, шестьдесят квартир. И двор, предмет гордости истинного алмаатинца. Здесь знают цену зеленой тени. Зной в этих местах держится долго, окна распахиваются в начале марта, а то и раньше, едва голая ветка урючины полыхнет, накликая весну, чистым розовым цветом. В первый же выходной из всех квартир вышли во двор люди с лопатами. Это был обычный жэковский субботник, и это был тот необыкновенный день всеобщего праздника, человеческой открытости и тепла, который все чаще в Казахстане да, пожалуй, и во всех республиках Средней Азии называют одним коротким словом — узбекским словом «хошар». Они работали дружно, сажали тополя и березки, разбивали клумбы. Они еще не знали, как зовут друг друга, они знали только популярного в Алма-Ате артиста театра и кино Кененбая Кожабекова, и на него было больно смотреть...

Он поселился в квартире на первом этаже, с женой, молчаливой хрупкой брюнеткой, и двумя детьми: сыном-первоклассником и шестилетней дочкой. Его знали по фильмам «Алитет уходит в горы», «Джамбул», «Мы из Семиречья», «Девушка-джигит». Его видели на сцене Театра юного зрителя: Александр Ульянов в «Семье» Попова, Протей в «Двух веронцах» Шекспира, Абдрахман в «Чудаке» Назыма Хнкмета и, конечно, Павка Корчагин... Его помнили каюром, табунщиком, отчаянным дуэлянтом, сильным, ловким, пружинисто упругим.

Теперь он с трудом двигал костылями, и ноги его, точно чугунные, волочились по земле.

В истории болезни значилось: «Проникающее ранение спинного мозга». Была надежда, что в тридцать два года специальный курс лечения, тренировки и сам еще молодой организм позволят бросить костыли. И Кененбай бросил их. Но только для того, чтобы сесть в железное кресло-каталку: ноги отказали полностью.

Во дворе его открыто не жалели, не набивались с участием. Но если надо было ему перебраться из каталки в «Москвич» с ручным управлением, всегда рядом как бы случайно оказывался сосед. Затевался ремонт автомашины, и вокруг дяди Коли вились мальчишки с гаечными ключами, плоскогубцами, ветошью, а кто и с пиалой кирпично-темного чая, по-казахски подбеленного слегка молоком. Пройдут годы. В доме № 68 сыграют немало свадеб, разлетятся из родительского гнезда повзрослевшие сыновья. Но стоит по-прежнему тимуровский караул у железного кресла, сегодня его несет уже пятое поколение мальчишек этого двора. И глядя, как с беззаветной готовностью кидаются Саша Цхай, Сережа Тленшиев, Коля и Саша Горностаевы выполнять его поручения, Кененбай скажет, грустно и нежно:

— Вот они, мои джигиты.

Пользуясь близким соседством, захаживал к артисту на огонек репортер Гоша Потапов. Захаживал не без тайной цели: набирался впечатлений. «Гвоздевой» материал, с которым он готовился выступить в своей газете, был поначалу ясен как стеклышко, садись и крути по накатанной схеме: сила воли + заботливая жена + внимание коллектива. Мучили сомнения насчет заголовка: «Подвиг артиста»? «Человек не сдается»? Или озаглавить будущий репортаж звонко, с эпическим размахом — «Сказ о мужестве»?

Вглядываясь в жизнь Кененбая, Гоша чувствовал, что здесь что-то не так, не одни здесь плюсы.

Обычно Кененбай лежал навзничь, не жалуясь на свою долю, хотя не мог сдвинуться с тахты на метр без посторонней помощи. Телефон под рукой с длинным шнуром, нехитрое устройство из бельевой веревки, протянутое через всю квартиру к замку, чтобы можно было открыть его, если постучатся в дверь. Широкие слеги на лестнице для каталки и сама каталка, железное неуклюжее кресло, на которое Кененбай взбирался с таким выражением на лице, будто тащили его на дыбу. Прозревая, Гоша понимал, что у этого человека словно бы стоит перед глазами неведомая вершина, и он, стиснув зубы, продирается к ней сквозь такие пытки и душевные муки, что говорить и писать о них не надо, нельзя...

— Кенеке, — говорил Потапов, изменяя в имени артиста окончание, как это принято в разговоре на казахском языке, когда обращаются к человеку, заслуживающему глубокое уважение. — Кенеке, может, тебе достать чего-нибудь? Дай подушки поправлю. Может, лекарство достать. Самое редкое! Ты только скажи...