Присяга - [17]

За полночь, возвращаясь с дежурства, Гоша увидел во дворе плачущую женщину. Распустив по плечам черные волосы, почти сливаясь с ночной тьмой, она рыдала вполголоса и, обхватив березку, раскачивала ее так, точно собиралась вырвать с корнем. Тонкий ствол гнулся податливо и беззащитно, смутно белел, словно обвязанный бинтами. Пораженный столь явным кощунством, Гоша подскочил к женщине, чуть было не закричал: «Что вы делаете? Разве можно!»

Он узнал жену Кененбая и, сконфуженный, отошел на цыпочках.

В доме, где распахнуты настежь все окна, вести — добрые и худые — не лежат на месте. Утром люди узнали, что от Кененбая ушла жена. Детей они поделили. Ему — сына, ей — дочь. На другой день Аленка после школы забежала к отцу, да так и осталась с ним. Так они и живут, втроем. Ильяс, добродушный покладистый крепыш, взвалил на свои плечи львиную часть домашних забот. В свободную минуту он присаживается к фортепьяно, и тогда Кененбай лежит в соседней комнате и гадает, что нового изучают будущие музыковеды в институте искусств. Аленка поднялась как-то сразу, вдруг. Он ахнул, когда увидел ее перед школьным выпускным вечером в белом платье до пят. Поступала она в Институт народного хозяйства. Последний экзамен — сочинение. Не вдаваясь в детали, она сказала, что писала сочинение на свободную тему — «Корчагины сегодня».

Узнав оценку, из института она прибежала сияющая. Влетела молодым вихрем, кинулась на шею: пятерка!

У Кененбая дрогнуло сердце и перехватило дыхание, когда Алена сказала:

— Я о тебе написала, папа.

...В кинематограф он попал благодаря забавному недоразумению.

В первые послевоенные годы он работал шофером на заводе. Приятель второпях, на бегу сказал, что идет набор казахов в школу киноактеров. Стать артистом он не мечтал, думать не думал. Он рано лишился матери, отца не помнит вовсе, рос в многодетной семье родного дяди, железнодорожника. Самым ярким воспоминанием детства, которое пришлось на годы войны, были вечера, когда он вместе с другими оборванными и полуголодными мальчишками взбирался на карагач и поверх стены летнего кинотеатра вглядывался в светящийся экран. И впервые в жизни подвязав галстук, он в простоте душевной, вполне извинительной для его восемнадцати лет, отправился без тени робости на студию: ему послышалось, будто здесь объявлен набор в «школу кинобилетеров».

Две даты врубились в его память: когда родился и 10 января 1960 года, когда получил удар в спину. Жизнь, казалось, рухнула горным обвалом. Друзья, не все, конечно, а те, которым льстило знакомство с входившим в известность актером, отошли в сторону. Но пустоты вокруг себя он не ощущает. На смену этим, легконогим, пришли другие. Совсем другие.

Глубокой ночью нередко раздается телефонный звонок:

— Не спишь, Кенеке? Знаю, что не спишь. Послушай, пожалуйста, — и приглушенно, словно боясь разбудить спящий город, композитор Нургиса Тлендиев напевает ему мелодию только что родившейся песни. Только ему, первому. На суд.

В дни испытаний судьба свела его с кинорежиссером Султаном Ходжиковым. Сначала они были просто знакомые, даже не приятели. Ходжиков пригласил Кененбая на одну из главных ролей в фильме «Если бы каждый из нас». Когда тот слег надолго, еще можно было подобрать другого актера, переснять кадры. Но Ходжиков избрал иной путь. Он добился, чтобы фильм законсервировали на год, и переделал сценарий так, чтобы роль инженера-гидролога Кененбай мог играть на костылях. Он, Султан Ходжиков, обычно добивался поставленных целей — и в жизни, и в искусстве.

В жизни этот бывший фронтовой офицер-панфиловец однажды круто оборвал свою военную карьеру и с третьего курса академии вдруг оказался во ВГИКе, на первом курсе режиссерского факультета. В искусстве он тоже шел своей дорогой, не признавая иных идеалов, кроме тех, которые отвечали его эстетическим воззрениям и совпадали с заветами его учителя Александра Довженко. Для Кененбая Ходжиков стал ближе брата, роднее отца. Двадцать лет они делят все пополам: семейные хлопоты, радость и горе, творческие заботы. В Доме кино, на вечере, посвященном пятидесятилетию Ходжикова, Кененбай, внесенный в зал на носилках, сказал: «Если я что-либо сделал в кинематографе — это всецело его заслуга».

А сделал он много. Кененбай Кожабеков снялся в пятнадцати кинофильмах, исполняя в основном главные роли. В девяти из них он снимался уже после ранения в позвоночник.

Он не любит и не признает дублеров. В его первом фильме «Алитет уходит в горы» есть эпизод, когда Айе, вожак комсомольцев Чукотки, борется с волком. Кененбай упросил Марка Донского, чтобы эпизод не имитировали и позволили ему схватиться с настоящим зверем. Кадры получились великолепные, а у него была прокушена рука. В фильме «Мы из Семиречья» большевик Нартай совершает побег из особняка казачьего атамана, прыгая на круп лошади со второго этажа. Рискованный эпизод снимали шесть раз. Из окна все шесть раз прыгал Кененбай.

Теперь, лишенный возможности двигаться, он работает по-прежнему неистово и влюбленно в свое дело, но только работает с двойным напряжением. Из актерского арсенала у него остались мимика лица, глаза, голос. Это немало. Он доказывает это всякий раз, когда участвует в съемках. Его партнерам приходится нелегко. Рядом с этим не щадящим себя человеком стыдно работать кое-как, не выкладываться до предела, просить о передышке. В ремонтной мастерской на студии для Кененбая по его чертежу сварили из арматуры носилки со спинкой, чтобы можно было в них сидеть. На съемочной площадке за поручни носилок берутся помощник режиссера, декораторы, свободные от съемок актеры, осветители. Иногда, не часто, юпитеры гаснут. Команду «стоп!» подает не режиссер, а врач. Святослав Лобанов, лечащий врач Кененбая, ездит с ним во все киноэкспедиции. Оформляет отпуск без содержания и отправляется следом за своим пациентом в барханы, на альпийские луга, в тугайные заросли. Пока врач торопливо разбивает ампулы с камфорой, Кененбай сидит, откинувшись в носилках. Он не жалуется, только сидит серый весь, и сквозь зубы, закусившие губу, проступает брусничная капелька.