Присутствие необычайного - [7]

— Вы должны усвоить, — в одно из свиданий сказал ему адвокат, — что, скрывая от меня более серьезные, чем пьяная ссора, мотивы… а я склонен предположить, что у вас не могло их не быть, вы чрезвычайно затрудняете мою задачу. От меня у вас не должно быть никаких тайн — это в ваших же интересах и в интересах правосудия.

— Мотивы? Да нет, какие мотивы? — Хлебников усмехнулся — не то чтобы злобно, а невесело. — Я на его руки… на руки смотреть не мог — мягкие, как тесто, и все в цыплячьем пуху.

— Убили потому, что вам руки не понравились? Ну знаете… — Адвокат не усидел на стуле и встал.

— Про руки я между прочим, — сказал Хлебников.

Потеряв терпение, адвокат возвысил голос:

— Вы сознаете, что человека убили? Мучает это вас когда-нибудь? Лишили человека жизни, чего никто не может вернуть. Осиротили несчастную Людочку. Из-за какого-то вздора, из-за футбола, в пьяной ссоре… Сознаете вы все это?

— Сознаю, — был тихий ответ.

— Вы хоть раскаиваетесь в том, что совершили?

— Раскаиваюсь, само собой, — вяло проговорил Хлебников. — Да теперь не поправишь.

«Нет, нисколько он не раскаивается, — подумал адвокат. — Что это — жестокосердие? А с другой стороны, он идеалист, верящий в силу добра, в любовь. Неразрешимая психологическая загадка!» Адвокат и думал в тех выражениях, которые по старинке в духе классиков адвокатуры употреблял в своих судебных речах.

— Не забудьте сказать на суде о раскаянии, о чистосердечном, — все же посоветовал он. — Вам будет дано последнее слово. Подготовьтесь к нему, дабы суд поверил в вашу искренность.

— Да, спасибо, я постараюсь, — пообещал Хлебников.

— Только раскаяние может еще облегчить вашу участь, — сказал адвокат.

— Я понимаю, спасибо. — Хлебников был вежлив, но словно бы не слишком уверовал в этот полезный совет.

И как раз во время защитительной речи адвоката он не сдержался. Это случилось, когда тот, стремясь добиться для него снисхождения, стал распространяться о его раннем сиротстве, о том, что рос он в чужой семье, без родительской ласки и что это, естественно, ожесточило его натуру. Хлебников, слушая, поеживался, как в ознобе. И вдруг сорвался, перебил адвоката:

— Не отличали они меня от своих, от других… — вскочил и выкрикнул он — на одном тюфяке по двое спали, одну кашу ели!..

— Подсудимый, садитесь и замолчите! — остановил его судья..

— В школу меня батя сам отвел, то есть дядя Егор, — сказал еще Хлебников и послушно сел.

Он умолк, но когда защитник после некоторой паузы возобновил свои заготовленные рассуждения о преимуществе воспитания в родной семье, он вновь встал, да так стремительно, что и милиционеры забеспокоились.

— Простите, гражданин судья! — Хлебников неожиданно, как в полемическом азарте, даже словно бы повеселел, — я хочу, сказать, что родная семья при всех преимуществах — кто же их станет отрицать? — родная семья имеет существенный минус. Да, да, она воспитывает в человеке сознание своей исключительности, совсем не полезное, избранности. Бывает, что человек вступает в жизнь неподготовленным, особенно если он единственный ребенок в семье…

— Что, что? — судья, надо сказать, опешил.

— Видите ли, — заговорил Хлебников как бы и не со скамьи подсудимых, а выступая на общественном диспуте, — впоследствии это сознание избранности может привести ко многим разочарованиям.

— Садитесь, я сказал! — строго прервал его судья. — И подумайте лучше о себе.

— Ох, простите! — Хлебников спохватился. — Я забыл…

И, уже сидя, он пробормотал, но довольно внятно:

— А дневник мой школьный подписывала Катя.

Его лицо исказилось, как бывает, когда человек удерживает слезы, — он закусил губу.

Заплакали в зале — явственно послышалось всхлипывание; женщина, одна из свидетельниц, залепетала сквозь плач: «Сгубил себя малец… Сгубил, сгубил…» «Вот она — водочка!.. — откликнулся другой женский голос, — запретить ее надо, совсем!» И председатель суда постучал по столу карандашом. А Уланов подумал, что едва ли не все здесь сейчас — как ни удивительно! — объяты равным сочувствием и к убитому, и к убийце, словно и тот и другой являются жертвами одной злой силы — неуправляемой судьбы. Может быть, и Хлебникова мучает ужас перед совершившимся, и вся его манера держаться говорит лишь о его мужестве. В самом деле, юноша он, видимо, незаурядный (Уланову он даже более чем понравился в их давней встрече на собрании заводского литкружка), ходил в передовиках-общественниках, о чем говорила его комсомольская характеристика… А стоило ему только немного опериться, встать на ноги, как его постиг страшный удар — тот, что он нанес другому и гибельнее которого для него самого трудно было вообразить, удар, поразивший сразу двоих.

…Адвокат защелкнул замочки портфеля и приподнял этот дерматиновой мешок, взвешивая, не очень ли тяжел? Но уходить не спешил, хотя тоже устал и проголодался — с утра ничего не ел. Он очень уж досадовал на своего подзащитного — надо же было предстать перед судом таким закоренелым злодеем. Теперь не оставалось сомнений, что приговор будет вынесен по всей строгости. И адвокат обижался — не на суд, а на Хлебникова, будто тот подвел его, обманул.