Присутствие необычайного - [9]

Она порылась в сумке и среди всякой всячины — двух конфеток «Белочка», пудреницы, патрончика губной помады, катушки ниток, картонной этикетки от заграничной кофточки, которую — этикетку — уступила ей знакомая, нащупала шерстистую кроличью лапку. Она не расставалась с этим амулетом, подаренным ей еще в школе лучшей подружкой. Любое желание сбывалось, оказывается, если проговорить его вслух три раза, сжимая при этом в левой руке кроличью ласковую лапку. И девушка-секретарь, не вынимая лапки из сумки, стиснула ее в кулачке, собираясь прошептать: «Хочу мальчика-убийцу». Но тут же заколебалась… А вдруг заклинание с кроличьей лапкой проявит свою магическую силу? Помогло же ей оно поступить в суд на работу — в этом она была убеждена, — ведь она не выпускала лапку из руки, когда ходила наниматься. И в этом случае ее возлюбленным, к ужасу ее матери, станет бандит. С некоторым сожалением она разжала кулачок и не промолвила ни слова. Потом достала зеркальце, пудреницу и принялась приводить себя в порядок:

3

Один из милиционеров тронул Хлебникова за плечо: полагалось в перерыве увести подсудимого.

Хлебников посмотрел в сторону публики, измеряя расстояние, которое ему надлежало пройти под чужими любопытными или негодующими взглядами. И он переменился в лице, зажмурился, как от внезапного света… В зальце уже поредело, многие вышли, и невдалеке, ряду в четвертом-пятом, он увидел вставших со своих мест очень старого человека, а с ним полнотелую женщину в мелком перманенте, в откинутом на плечи шерстяном платке. Маленькая голова старика — совсем голая, с наморщенной кожицей на макушке — торчала из курчавого воротника черного бараньего полушубка, залоснившегося на груди, на рукавах. Хлебников вспомнил этот полушубок… Дядя Егор, Егор Филиппович, батя, пришел в нем из Восточной Пруссии, где для него, бойца морской пехоты, кончилась война, о чем он сам рассказывал. С тех пор он и спал на своем военно-морском полушубке — кинет в угол и говорит, что так ему слаще, — боевые сны видит. Но объяснялось это проще: тесновато было у них в избе, одной из немногих уцелевших в деревне, большое, шумное общество жило в ней: дочери Егора Филипповича и куча ребятишек-приемышей — их набиралось порой больше десятка, а кроватей имелось только две, и удобствами кроватей пользовались дочери — Катерина и Анастасия, входившие уже в возраст невест; остальное население укладывалось кто на лавках, кто на печи, кто на полу, летом в сарае на сене. Было в этой компании не всегда весело, случалось, что на стол, кроме картошки и молока (выручала коза), ничего не ставилось, да и народец собрался разный. Одни ребята очень уж тосковали в своем сиротстве, другие злобились, чуть что, лезли по пустякам в драку. Но при всем том побеждал дух единения в беде и в труде — дух той высшей родственности, которой вовсе не требуется кровное родство. И ее средоточием был Егор Филиппович, дядя Егор, батя, дед — глава своей разросшейся, не кровной семьи. Это он, кузнец, вновь заступивший на дожидавшееся его все военные годы место, собрал в обезлюдевшей после оккупации деревне сирот, кормил их, кое-как одевал — в доме работала целая ремонтная мастерская, там бесконечно что-то перешивали и латали, а главное — он участвовал в их жизни, улаживал конфликты, определял в школу… Жены он не застал в живых, и управлялись со сложным хозяйством его подросшие дочери, под непосредственным началом которых находился весь этот беспокойный народец. Осиротевшего Сашу Хлебникова Егор Филиппович взял к себе позднее, когда другие приемыши подросли, Саша оказался самым младшим. И на его долю досталась, пожалуй, наибольшая добрая забота.

Навсегда в душу Хлебникова вошли долгие при керосиновой лампе вечера с дядей Егором. Тот вспоминал войну или рассуждал о разных важных предметах — о природе, о назначении человека, о пользе образования, о свойствах человеческой души, любил поговорить о повадках животных, иногда рассказывал похожие на сказки истории из далекой, не нашей жизни. В деревне, где он, кузнец, был в годы послевоенного разорения работником нужнейшей профессии, ему и вообще внимали почтительно, но в том, что не касалось дела, не слишком к нему прислушивались, в конце концов он прослыл чудаком. А Хлебников, вспоминая его полуфантастические истории, узнавал в них сюжеты знаменитых прочитанных впоследствии книг, претерпевших, правда, существенные изменения. Так, великана Гулливера маленькие работящие люди изгнали в рассказе дяди Егора из своей страны за унизительное к ним отношение. Гулливер, видите ли, принялся командовать ими, приказал обращаться к нему не иначе как «Ваше великанское превосходительство», и эти карлики заставили его убраться — их было много, а он, несмотря на свой рост, был глуповат… Невесть когда книги, ставшие основой импровизаций дяди Егора, сделались ему известными — ныне на чтение у него маловато оставалось времени, только на газеты, которые он читал вслух.

Не забыл Хлебников и его нечастой ласки: проведет разок по голове твердой, как железо, ладонью, отдававшей окалиной, даст легкого щелчка — и это в знак поощрения. Не забыл и подарков в праздники: сладких, ядовито-лилового цвета шариков-конфет, каменных, не раскусишь, пряников, пользовавшихся, однако, большой популярностью. Один раз дядя Егор сунул ему глиняную свистульку в виде баранчика, в другой раз привез из райцентра дешевенькие акварельные краски и кисточку; Хлебникову они чрезвычайно полюбились: семь разноцветных кружочков — крохотная радуга на белой, причудливо вырезанной картонке с дырочкой для большого пальца, чтобы удобнее держать, даже жалко было размазывать эти кружочки влажной кисточкой. Хлебников взял краски с собой, когда уезжал из села, они сохранялись у него и до недавней поры. Егор Филиппович напутствовал его такими словами: «Ничего, сынок, не проходит… Неправильное это утешение, что все, мол, проходит. От каждого нехорошего дела след на душе остается, И не выскребешь тот след, не замажешь. Оттого и душа калечится, как в мозолях делается… Потому пуще всего совесть береги».