Присутствие необычайного - [3]

Иван Захарович принадлежал к тому множеству людей, которые ничем не выделяются по образу жизни: привычная служба, позднее возвращение домой в переполненном троллейбусе, строгий счет домашним расходам (невысокая зарплата), семейные огорчения (у Ивана Захаровича часто болела жена) — и по своей внешности: облысевшая голова, тонкий, кривоватый нос, нечисто в утренней спешке выбритые дряблые щеки. Да и по службе он числился в середняках. А между тем, и опять же, как у большинства самых средних середняков, в нем происходила незаметная внутренняя работа. Та, что либо укрощала человека с годами, смиряла, либо преображала, пробуждая сожаления, тревогу совести, мужество самостоятельного взгляда на вещи. А иногда Иван Захарович ничего так не хотел, как дождаться пенсии, чтобы уйти от каждодневной необходимости судить людей и дозировать возмездие. Он-то знал, как это не просто, как сам судья бывает порой не убежден в истинной необходимости именно такого своего притвора! И правосудие — дело, которое в молодости (Иван Захарович вернулся в 43-м раненый с войны, заочно окончил институт) представлялось ему почти математически точным, ныне уподобилось труднейшей хирургии, И тоже на живом существе. Далеко не всегда неудачная операция могла быть впоследствии исправлена; шрам от нее, во всяком случае, оставался. Вот и в деле Хлебникова, таком и жестоком, и немудреном на первый взгляд, Иван Захарович не обрел к концу слушания необходимой для себя убежденности.

Между тем вся обязательная процедура судебного рассмотрения была уже исчерпана: отговорили свидетели, высказались и обвинитель, и защитник, отказался, по существу, от последнего слова обвиняемый. И на судейском застеленном зеленой материей столе лежало вещественное доказательство: топорик с неотмытыми на обушке темными пятнами — словом, в самом факте преступления не приходилось сомневаться. А преступник был налицо, совершенно обезоруженный — дело оставалось за приговором. И руководствоваться при вынесении приговора следовало только фактами и законом — фактами и законом! Все же Иван Захарович помедлил:

— Обвиняемый Хлебников, вы все сказали? — спросил он.

Хлебников поднялся.

— Все.

— Вы ничего не хотите добавить, не хотите заявить никакого ходатайства? — продолжал судья.

— Нет, ничего… — И Хлебников почему-то поблагодарил: — Спасибо.

Председатель взял, под мышку пухлые тома протоколов, актов, справок, встал и объявил, что суд удаляется на совещание.

Все в зале тоже поспешно встали и проводили взглядами двух мужчин в темных, обмятых пиджаках и женщину, гладко, по-учительски причесанную, в сером, на мужской образец сшитом жакете — судью и двух заседателей, гуськом спускавшихся с приподнятой над полом площадки. Эти трое обладали здесь, в глазах всех других, нечеловеческим могуществом — судьбы людей были в их руках.

«Сам закон спускается со своего возвышения…» — невольно сложилась в мыслях Уланова эта книжная фраза. И он внутренне усмехнулся: ведь это тоже были люди, только люди, не больше, чем люди! И казалось странным, даже смутно беспокоило, что закон в своем олицетворении так буднично выглядит.

Белая, в трещинках пересохшей масляной краски узкая дверь, что от площадки вела в совещательную комнату, бесшумно закрылась за судьями, и публика потянулась в коридор, притихшая и взбудораженная одновременно. Отчасти это напоминало выход зрителей в театральном антракте. Но в отличие от театра здесь была не сочиненная драма, а сама жизнь со своей пугающе близкой правдой.

За окнами совсем уже стемнело, летел крупный, мокрый снег, прилипал к стеклам, таял, и в окнах расплывались уличные огни.

Вышла в коридор покурить и группка державшихся вместе молодых людей. Они были подавлены, угнетены и не сразу заговорили, доставали в молчании сигареты. Закурила и девушка, бывшая с ними, — курила, длинно затягиваясь, и серо-сизый дымок застилал ее хмурое, румяное лицо, путался в рассыпавшихся по беличьему воротнику шубки волосах. Юноша со свисавшими на воротник кудрями замороженно улыбался.

— Кому похоронку будет посылать? — как бы обронил он. — У Хлебникова под Минском кто-то есть…

— Какую похоронку, ты что? — зло сказал другой и с размаху нахлобучил на голову пыжиковую ушанку.

Девушка недобро повела на кудрявого юношу глазами.

— Кончился Хлебников, — сказал юноша, кукольно улыбаясь. — Самое меньшее — пятнадцать лет… Ты прокурора слышал?

И они опять замолчали — они были устрашены тем огромным и непостижимым, что словно бы взорвалось так близко от них… Они жили с Хлебниковым одной жизнью, появлялись по ранним утрам все в одном цехе, на одном участке, у них были общие заботы и развлечения, общие планы на будущее, и именно он, Саша Хлебников, сделался в их компании центром, вожаком, даже наставником в жизненных понятиях. С ним советовались в самых сложных вопросах — профессиональных, семейных, сердечных; бог весть каким образом он и в сердечных стал авторитетом. Вероятно, решающее значение возымело то, что он сам радовался каждой радости товарища. У себя в бригаде он добивался, чтобы никто не ходил в кино в одиночку. И ничего он так не любил, как устраивать праздники: дни рождений и, еще приятнее, — свадьбы: были две за время его пребывания в бригаде. А тут вдруг совершилось нечто схожее с изменой тому, чему он же их наставлял. Но как можно было не поверить самому Хлебникову?.. И то ужасное, что не без интереса смотрелось в кинокартинах с убийствами и расследованиями, обернулось для каждого из них в реальности личной утратой.