Присутствие. Дурнушка. Ты мне больше не нужна - [115]

— Ты сейчас выглядишь совсем иначе, чем прежде, знаешь? — заметил Винни.

— С чего ты взял?

— Да так оно и есть.

— А знаешь, какая странная вещь со мной случилась? — тихо сказал Бернстайн, когда они вошли в церковь и спустились в сводчатое подземелье под нею. — Я чувствую себя здесь… почти как дома. Не могу выразить это словами.

Внизу, в крипте, они пошли, выбирая дорогу через более мелкие лужицы, заливавшие каменный пол, и заглядывая в боковые помещения в поисках священника. Тот наконец появился — они так и не поняли откуда, — и Аппелло купил у него еще одну свечу и углубился в темные коридоры со склепами.

Бернстайн остался на месте — вокруг все было влажным, со всего капала вода. Позади него, широкая и пологая, проходила лестница из камня, источенного миллионами ног. Изо рта вырывался пар. Смотреть тут было не на что — одни сплошные тени. Здесь было сыро и темно и глубоко — сущие ворота в ад. В отдалении то и дело слышались отзвуки шагов — один, другой, и тишина. Он не двигался с места, пытаясь определить истоки экстатического возбуждения, о способности к которому у себя он даже не подозревал; он видел перед собой этого дружелюбно настроенного человека, видел, как он устало, с трудом спускается сейчас с горы, потом бредет через равнину, следуя пути, проложенному для него многими поколениями, безымянный пешеход, каждую пятницу несущий домой теплый хлеб на ужин, а по воскресеньям преклоняющий колена в церкви. Во всем этом заключалась какая-то ирония, которую он не мог определить. И тем не менее его переполняла гордость. Чем он должен гордиться, он толком не знал; может быть, тем, что некий еврей сумел тайно выжить, несмотря на сокрушительные удары безмозглой истории, полностью лишившись самосознания, но навсегда впитав привычку открыто и дерзко соблюдать по субботам иудейский шаббат — и это в католической стране; это его незнание само по себе являлось доказательством, немым как камни доказательством того, что прошлое по-прежнему живо. «Это и мое прошлое», — думал Бернстайн, пораженный тем, насколько это оказалось важным для него, человека, у которого, по сути дела, никогда не было никакой религии и даже — сейчас он это уже хорошо понял — никакой собственной истории.

Он видел силуэт Винни, приближающийся по узкому коридору крипты; пламя свечи у него в руке трепетало и металось под ледяным сквозняком. У него было такое чувство, что теперь он совсем иначе может смотреть в глаза Винни; все его былое снисходительное отношение к этой поездке куда-то пропало, а вместе с ним исчезло и некоторое смятение и замешательство. Он чувствовал себя теперь совершенно свободным, даже вроде как равным приятелю — и каким странным ему сейчас казалось то, что прежде он ощущал над ним такое превосходство. И совершенно внезапно — Винни был уже всего в футе от него — он понял, что вся его прежняя жизнь была постыдной и пустой тратой времени, хоть он этого и не сознавал.

— Я нашел их! Они там, дальше! — Винни смеялся как мальчишка, указывая назад, в темноту коридора.

— Это здорово, Винни, — сказал Бернстайн. — Я рад за тебя.

Они стояли, оба слегка сутулясь под низким мокрым потолком, и их голоса летели изо рта и шепчущим эхом отражались от стен. Винни секунду постоял не шевелясь, словно стараясь перехватить и прочувствовать уважительное и счастливое настроение Бернстайна, и увидел в нем подтверждение, что его поиски не были напрасным проявлением сентиментальности. Он поднял свечу повыше, чтобы лучше видеть лицо Бернстайна, рассмеялся, ухватил друга за запястье и повел к лестничному пролету, что вел на поверхность. Бернстайну никогда не нравилось, когда кто-то хватал его за руку, но это прикосновение чужой руки в темноте не несло в себе ни намека на столь ненавидимую им слабость.

Они шли рядом по крутой улице прочь от церкви. Городок снова был пуст. В воздухе пахло сгоревшим древесным углем и оливковым маслом. На небе появилось несколько бледных звезд. Все магазины были закрыты. Бернстайн думал о Мауро ди Бенедетто, который сейчас спускается по извилистой каменистой дороге, спеша добраться домой до захода солнца.

Пожалуйста, пусть они живут

Пляж стал золотистым, солнце уже садилось. Купальщики, когда ветер усилился, разошлись по домам. Сразу за волнорезом ныряли в море чайки. На горизонте виднелись четыре неуклюжие рыбачьи судна, плывшие друг за другом. Она посмотрела направо и увидела два припаркованных грузовика и рыбаков, вытаскивающих сеть.

— Пошли посмотрим, поймали они что-то или нет, — сказала она, чувствуя резкий всплеск интереса и изумления, какой всегда возникал у нее при виде чего-то нового.

Грузовики были побитые и ржавые, с откинутыми бортами, и в кузове того, к которому они вышли, лежало штук двадцать пять крупных морских окуней, выпачканных в песке, и небольшая куча пеламид, сваленная возле заднего борта. В кузове грузовика сидел мужчина лет шестидесяти и держал в руках конец веревки, намотанной на барабан лебедки, закрепленной сбоку. Он дружески кивнул им и выбрал веревку, чтобы она оставалась натянутой и плотно наматывалась на вращающийся барабан. Стоявший у самой воды другой мужчина продолжал следить за сетью, укладывая ее аккуратной кучей по мере того, как она выползала из воды.