Пристань - [2]

Толпа впереди поредела. Нюра суетливо бросилась к двери, и я опять не успел опередить ее, встать перед глазами. И вот мы на перроне. Нюрин вагон был близко, в самой середине поезда. Она подошла к нему и остановилась, чтоб переложить чемодан в левую руку. Я увидел сбоку ее лицо — сухой подбородок, темную нитку губ и длинную шею. Шея напряглась и далеко высунулась из плащика — и вдруг обернулась. В глазах мелькнул свет, изумление, но сразу погас. Она встала на ступеньку, опять обернулась — и в глазах все повторилось, но с плеч упали мешочки. Началась давка, на Нюру закричали, чей-то высокий мужик замахнулся ей в спину, но не ударил. Нюра подняла голову, забросила на плечо мешочки и зашла в тамбур. Прислонилась к стенке, опустила к ногам чемодан. Мимо нее лезли люди, глаза Нюрины виновато сияли — глаза смирной девочки и перестарки, — а назад посмотреть боялась. «Узнала, не узнала?» И в тот же миг она опять оглянулась и в глазах ее встала радость, и я весь подался вперед, но Нюра опустила голову. «Не узнала?» Дрогнул поезд, я пошел за вагоном. Нюра взглянула на меня (и лицо ее опять осветилось, как тогда, при встрече), но, что-то вспомнив, опять отвернулась.

Кричали провожающие. Вагон набирал скорость, я почти бежал за ним, и она видела это. Вагон пошел совсем быстро, и у ней стало такое лицо, что я ждал, готовился — сейчас крикнет, поднимет руку, но из тамбура, кричали другие и махали руками, а она молчала. За мной уже никого не осталось, я бежал один за вагоном, и наступил миг, когда я чуть не прыгнул к ней в тамбур, и только хотел пойматься за поручень — Нюра отвернулась. Загремели мимо другие вагоны, поезд спешил в ночь, на волю, — и я остановился. Мигнул одиноко фонарь на последнем вагоне, и в лицо мне кинулся ветер оттуда, с далекой степи, и опять все стихло.

— Не простила...

Я сказал эти слова вслух и сразу же испугался. Но рядом никого не было. Сверху валилась роса.

...Неужели это было сегодня? Было со мной и с Нюрой? Почему она встретилась здесь, в Казани? И вдруг я вспомнил, что в Казани у ней пересадка. Она и в деревне говорила, что едет сперва до Казани, а потом слезет и перейдет в другой поезд. И оттого, что вспомнил, стало легче. Что-то объяснилось — и уже легче.

...Под окном снова прошли носильщики, загремели тележки. Захлопала входная дверь, и сразу вокруг меня заговорили громкими утренними голосами, и в ту же секунду объявили мой поезд. Проснулись люди. Прошел мимо грузин с ребятишками, они все хныкали, не выспались, а у отца было смятенное, роковое лицо, — будто виноват в чем-то перед детьми. Возле самой двери он побежал бегом, и дети тоже с ревом устремились за ним.

В моем купе было чисто, тепло. Я присел на нижнюю полку, достал сигарету. Из окна глядело серое незнакомое утро. И кругом уставилась на меня безлюдная степь. Овраги, кустики, снова овраги, как стаи черных извилистых змей... А у нас уже давно день, мать с бабушкой сидят за столом и вспоминают. И вот старая берет карты, вытаскивает бубнового короля и что-то шепчет, но валятся одни вини, черные вини — печаль. И обе вздыхают, мать говорит о Нюре — и теперь вздыхает еще больше.

Опять смотрю в окно. Степь чуть ожила, посветлела; появилась сбоку деревня — видно, как на дальней улице носятся собаки и ходят телята. Промелькнул полустанок, а там — базар, на дороге бабы с корзинами, а крайняя хромает и платочек такой же. Она оглядывается на поезд, останавливается — вот невидаль-то. Смотрит на нас из-под рукава, и я знаю: будет долго смотреть.

— Почему не простила? — опять вздрагиваю от своего голоса, но меня не слышат — громко стучат колеса.

И опять ухожу к началу. Под головой у меня горячая подушка, меня укачивает, и глаза опять уходят туда — к началу...

2

Она приехала под вечер, когда стихла жара. Вначале залаяли собаки весело, с привизгом. Потом в конце улицы закричали ребятишки, и тоже весело, по-разбойному, но быстро смолкли. Тишина нехорошая — вот-вот порвется, и она порвалась. Закричала женщина, и голос предсмертный, испуганный, будто тонет в реке или обожглась кипятком. Я за ограду выскочил. Но голос пропал. На ребятишек заругался тогда прохожий мужик, и они отстали. А сперва приняли ее за цыганку. А когда стала собак колбасой угощать — и совсем уверились. Не колбаса, мол, — отрава, и давай Нюру донимать сзади камнями. Но об этом узнал я позднее, а тогда просто пошел на крики.

Далеко, в конце деревни, стояла тоненькая фигурка. Она шла вообще-то, но шла так тихо, что казалось, стоит на месте. И то ли предчувствие, то ли сама кровь толкнула, но я кинулся во всю прыть навстречу. А она катится ближе, все ближе. Уже бабы из оград вышли, смотрят на нее, перешептываются. Из переулка лошади выскочили и пересекли дорогу. Поднялась пыль. И когда пыль осела, я увидел маленькую женщину. Она тоже меня увидела и пошла быстрее. Одна нога покороче, она припадает на нее всем телом. Я остановился, женщина тоже остановилась и на меня уставилась. Потом шагнула вперед. На ногах у ней боты, на голове — платочек. Он какого-то темного цвета.

— Здравствуешь. Где тут Ильины живут? Проводи — не побрезгуй.