Пристальное прочтение Бродского - [68]

Примечательно то, что в полутора комнатах Бродского нет настоящих стен: перегородки между комнатами строились из подручного материала — книг, чемоданов. Подобное устроение жилищного пространства формирует представление о полутора комнатах как о чем-то цельном, неделимом, гармоничном. Полторы комнаты становятся отдельным государством, причем государством более справедливым и логичным, нежели реальный советский мир. Здесь все имеет свое место и свою цену. Здесь учат жить там, где возможно только выживать: «Какими колкостями или медицинскими и кулинарными советами, какой доверительной информацией о продуктах, появившихся вдруг в одном из магазинов, обмениваются по вечерам на коммунальной кухне жены, готовящие пищу! Именно тут учишься житейским основам — краем уха, уголком глаза. Что за тихие драмы открываются взору, когда кто-то с кем-то внезапно перестал разговаривать! Какая это школа мимики! Какую бездну чувств может выражать застывший, обиженный позвоночник или ледяной профиль!».

Предмет, материя является началом всех начал, точкой отсчета новой жизни: «Самым крупным предметом нашей обстановки, или, правильнее сказать, предметом, занимавшим больше всего места, была родительская кровать, которой, полагаю, я обязан моей жизнью». Кровать в полутора комнатах становится своеобразным оазисом, местом, куда мирские заботы и проблемы не имеют возможности проникнуть. Занимая центральное место в пространстве полутора комнат, кровать со временем превращается в средоточие всей жизненной философии. Для семьи автора этот предмет становится последним спокойным местом: «Она была их личным логовом, последним островком, собственным, неприкосновенным ни для кого, кроме меня, местом во вселенной». Образы родителей возникают через призму предметов, их окружавших. Вещь становится художественным инструментом для изображения человека. Интересно то, что с вещью Бродский связывает как зарождение жизни (кровать), так и ее угасание (стул): «Вот так год назад сосед нашел сидящего на стуле в полутора комнатах моего отца мертвым». Отец Бродского умирает именно на стуле, тем самым превращая предмет в молчаливого свидетеля последних вздохов человека. Родители автора отдали треть жизни вещам, которым было суждено их пережить. Однако предмет, материя не становится у Бродского чем-то вечным и незыблемым. Вещи тоже исчезают, тоже умирают, но делают это окончательно, безвозвратно: «Остальное — их плоть, их одежда, телефон, ключ, наше имущество и обстановка — утрачено и никогда не вернется, как будто в полторы наши комнаты угодила бомба. Не нейтронная бомба, оставляющая невредимой хотя бы мебель, но бомба замедленного действия, разрывающая на клочки даже память». Бродский неслучайно раскрывает смерть вещей посредством образа разорвавшейся бомбы. В авторском сознании очень ярко живут образы разорванных в клочья предметов, ведь все детство автора прошло в пространстве разбомбленного Ленинграда, города поломанных вещей. Смерть вещей в таком контексте принимает очень трагичное и глубокое звучание. Сравнивая смерть вещей с разрывом бомбы замедленного действия, автор очень ярко показывает необходимость взаимного сосуществования вещей и людей. Без человеческого окружения предметы со временем неминуемо превращаются в пыль. Так и люди чувствуют свою несостоятельность, пустоту без нажитого багажа за спиной. Все это очень напоминает математическое тождество, где вместо чисел судьба играет человеком и предметом.

Вообще нельзя не заметить стремление Бродского вписать воспоминания, связанные с полутора комнатами, в некую законченную формулу, упростить все до простых чисел. Сам автор открыто заявляет об этом: «Время от времени я начинаю подозревать свой ум в попытке создать совокупный обобщенный образ родителей: знак, формулу, узнаваемый набросок, — в попытке заставить меня на этом успокоиться». Бродский часто прибегает к понятиям элементарной арифметики и предельно точно указывает многие цифры. Несколько примеров.

«Он пережил свою жену на тринадцать месяцев. Из семидесяти восьми лет ее жизни и восьмидесяти его я провел с ними только тридцать два года», — такая точность в цифрах далеко не случайна. Бродский говорит о годах и месяцах, которые у его семьи варварски отобрали. За каждым днем, который эта еврейская семья провела врозь, стоит непередаваемая горечь и боль родительских сердец. Именно поэтому Бродскому так важно точное воссоздание этих цифр.

«В СССР минимальная норма жилой площади 9 м2 на человека. Следовало считать, что нам повезло, ибо в силу причудливости нашей части анфилады мы втроем оказались в помещении общей площадью 40 м2», — в этих скудных жилых метрах вырисовывается вся абсурдность тоталитарной системы. Бродский сознательно прибегает к этим цифрам, дабы показать всю смехотворность мифа о великой державе.

«Вроде нашего первого, тогда еще пятизначного, номера телефона, что был у нас сразу после войны: 265-39; и я полагаю, что до сих пор его помню, поскольку телефон был установлен, когда я запоминал в школе таблицу умножения», — такое впечатление, будто автор надеется на то, что цифры на бумаге смогут оживить звонок телефона, будто голос этого предмета сможет вновь собрать всю семью в полутора комнатах.