Природа и человек в древнем Египте - [61]
"Вочеловеченье" фараона как признак идеологического перелома эпохи Второго социально-экологического кризиса: социоестественная гипотеза
Качественные перемены, произошедшие в политическом, административно-хозяйственном и технологическом укладе древнеегипетского общества в процессе бифуркации Второго социально-экологического кризиса, непременно должны были затронуть такую сферу общественного сознания, как идеология. Постулируя это, мы вместе с тем ступаем на довольно зыбкую почву, поскольку современное толкование источников, освещающих соответствующие черты менталитета древних египтян, сопряжено с известными трудностями и едва ли может претендовать на полную объективность. Поэтому сразу оговоримся: нижеследующий сюжет излагается нами в качестве не более чем умозорной реконструкции, к тому же не претендующей на всецелый охват проблемы.
Мы допустили, что экологический катаклизм и крушение староегипетского "миропорядка", остававшегося относительно незыблемым на протяжении как минимум пяти столетий, поставили занедуживший политический организм страны фараонов перед необходимостью выработки альтернативных стратегий адаптации к условиям природной и социальной среды. Из неотложных мер жизнеобеспечения цивилизации в кризисную эпоху выделим формирование взамен увядавшей мемфисской монархии дееспособных местных автократий, причем обратим внимание на то обстоятельство, что новая власть самоутверждалась довольно изворотливо: искавшие независимости номархи ради престижа, если не с целью (по древнеегипетским магическим представлениям?) осениться "космически-сакральной царственностью" [Вейнберг 1986, с. 115–140], присваивали себе внешнюю атрибутику фараоновского сана, например, вели официальное летосчисление по годам собственного правления. но в то же время явно дискредитировали статус царя как гаранта вселенской гармонии — Маат, не только не скрывая наличия в своих вотчинах "голодных и нагих", но словно умышленно выставляя их напоказ и вообще подробно живописуя разорение страны, вплоть до таких убийственных для авторитета прежнего единодержавия деталей, как пересыхание Нила и людоедство. Эта политика, наверное, имела свой резон: не говоря о том, что умалчивать о катастрофе, постигшей египетское общество на исходе III тыс. до н. э., при ее масштабах и очевидности для всех было бы просто абсурдно, откровенность, на первый взгляд противная принципам Маат, оборачивалась для номархов шансом (в обоснование претензий на царское достоинство?) заявить о собственной мироустроительной миссии ("давал я хлеб и пиво"; "вырыл я канал" и т. п.). И вот здесь может сложиться впечатление, что традиционная староегипетская модель мироздания дрогнула: в ней богоначальный фараон — воплощенный Хор и сын Ра, одно только присутствие которого на престоле как будто бы мыслилось достаточным для процветания страны, похоже, был потеснен человеком — правителем-практиком, не питавшим иллюзий, что "жизнь городу" в новых условиях он сумеет обеспечить иначе как земными делами, например, выкопав большой ирригационный канал к иссохшим в годину низкого Нила пойменным территориям. Если наша догадка корректна, эпоха Второго социально-экологического кризиса в древнем Египте, не исключено, оказалась в какой-то мере переломной еще и в отношении концепции божественной царственности и ее "субъекта".
Развивая эту мысль, добавим, что в египтологии, как известно, проблема причастности царя сонмищу богов решалась неоднозначно. Исконный тезис о целиком надчеловеческой сущности — божественности фараонов был в свое время оспорен Ж. Познером [Posener 1955], что приветствовалось некоторыми учеными [Коростовцев 1976; Leprohon 1995; Vercoutter 1967а]. Воздержимся от дискуссии по поводу того, какие именно качества, якобы уравнивавшие фараона с его смертными подданными, приписывались ему этими последними; примем к сведению и критику такого рода идей с указанием на то, что в официальных текстах, "так или иначе касающихся египетского учения о царе, нет ни одного намека даже на малую частицу человеческого в нем" [
