Приобщение - [11]

Чу! Карета вдалеке…

Стук копыт. Слышней… Слышней.

Всё!

    В надежде — и в тоске

Сам пошел навстречу ей.

1967

* * *

Хоть вы космонавты — любимчики вы.

А мне из-за вас не сносить головы.

Мне кости сломает теперь иль сейчас

Фабричный конвейер по выпуску вас.

Все карты нам спутал смеющийся чёрт.

Стал спорт, как наука. Наука — как спорт.

И мир превратился в сплошной стадион.

С того из-за вас и безумствует он.

Устал этот мир поклоняться уму.

Стандартная храбрость приятна ему.

И думать не надо, и всё же — держись:

Почти впечатленье и вроде бы — жизнь.

Дурак и при технике тот же дурак

Придумать — он может, подумать — никак.

И главным конструктором сделался он,

И мир превратился в сплошной стадион.

Великое дело, высокая власть.

Сливаются в подвиге разум и страсть.

Взлетай над планетой! Кружи и верши.

Но разум — без мудрости, страсть — без души.

Да, трудно проделать ваш доблестный путь —

Взлетев на орбиту, с орбиты — лизнуть.

И трудно шесть суток над миром летать,

С трудом приземлиться и кукольным стать.

Но просто работать во славу конца —

Бессмысленной славой тревожить сердца.

Нет, я не хочу быть героем, как вы.

Я лучше, как я, не сношу головы.

1967

НОВОСЕЛЬЕ

I

В снегу деревня. Холм в снегу.

Дворы разбросаны по склону…

Вот что за окнами балкона

Проснувшись,

           видеть я могу.

Как будто это на холсте!

Но это всё на самом деле.

Хоть здесь Москва, и я — в постели,

В своей квартире, как в мечте.

Давно мне грезился покой.

Но всё же видеть это — странно.

Хоть в окнах комнаты другой

Одни коробки, плиты, краны,

Индустриальность, кутерьма.

Чертеж от края и до края…

А здесь глубинка; тишь сплошная,

Как в давней сказке. — Русь… Зима.

Вся жизнь моя была хмельна

Борьбой с устойчивостью древней,

И нате ж — рад, что здесь деревня,

Что мне в окно она видна.

И рад, что снег на крышах бел,

Что все просторно, цельно, живо…

Как будто расчертить красиво

Всю землю — я не сам хотел.

К чему раскаянье ума.

Чертеж — разумная идея.

Я знаю: строить с ним — быстрее,

А всем, как мне, нужны дома.

Но вот смотрю на холм в снегу.

Забыв о пользе, как о прозе.

И с тем, что здесь пройдет бульдозер,

Стыдясь — смириться не могу.

II

Тот свет иль этот? Рай иль ад?

Нет, бледный призрак процветанья.

Квартиры, сложенные в зданья.

Широких окон тесный ряд.

То ль чистый план, то ль чистый бред.

Тут правит странный темперамент.

Стоят вразброс под номерами

Дома — дворов и улиц нет.

Здесь комбинат, чей профиль быт,

Где на заправке дух и тело.

И мнится: мы на свет для дела

Явились — жизнь свою отбыть.

К чему тут шум дворов больших?

О прошлом память? — с ней расстанься!

Дверь из квартиры — дверь в пространство,

В огромный мир квартир чужих.

И ты затерян — вот беда.

Но кто ты есть, чтоб к небу рваться?

Здесь правит равенство без братства.

На страже зависть и вражда.

А, впрочем, — чушь… Слова и дым.

Сам знаю: счастье — зданья эти.

Одно вот страшно мне — что дети

Мир видят с первых дней — таким.

1967

АПОКАЛИПСИС

Мы испытали всё на свете.

Но есть у нас теперь квартиры —

Как в светлый сон, мы входим в них.

А в Праге, в танках, наши дети…

Но нам плевать на ужас мира —

Пьём в ресторанах на троих.

Мы так давно привыкли к аду,

Что нет у нас ни капли грусти —

Нам даже льстит, что мы страшны.

К тому, что стало нам не надо,

Других мы силой не подпустим, —

Мы, отродясь, — оскорблены.

Судьба считает наши вины,

И всем понятно: что-то будет —

Любой бы каялся сейчас…

Но мы — дорвавшиеся свиньи,

Изголодавшиеся люди,

И нам не внятен Божий глас.

1968

* * *

До всего, чем бывал взволнован,

Как пред смертью, мне дела нет.

Оправданья тут никакого:

Возраст зрелости — сорок лет.

Обо всем сужу, как обычно,

Но в себя заглянуть боюсь,

Словно стал ко всему безразличным,

А, как прежде, во всё суюсь.

Словно впрямь, заглянувши в бездну,

Вдруг я сник, навек удручён,

Словно впрямь, — раз и я исчезну,

Смысла нет на земле ни в чём.

Это — я. Хоть и это дико.

Так я жить не умел ни дня.

Видно, возраст, подкравшись тихо,

В эти мысли столкнул меня.

И в душе удивленья нету,

Словно в этом — его права,

Словно с каждым бывает это

В сорок лет или в сорок два.

Нет, попозже приходит старость,

Да и сил у меня — вполне.

Знать, совсем не её усталость

Прелесть дней заслонила мне.

Знать, не возраст — извечный, тихий,

Усмиряющий страсти снег,

А всё то же: твой лик безликий,

Твоя глотка, двадцатый век!

А всё то же — теперь до гроба.

Только глотка. Она одна.

Думал: небо, а это — нёбо,

Пасти черная глубина.

И в душе ни боли, ни гнева,

Хоть себя и стыдишься сам.

Память знает: за нёбом — небо,

Да ведь больше веришь глазам.

И молчит, не противясь даже,

Память, — словно и вправду лжёт…

Ну и ладно! Но давит тяжесть:

Видно, память, и смолкнув, жжёт.

Ни к чему оно, жженье это,

Только снова во всё суюсь.

И сужу. — Хоть мне дела нету.

Хоть в себя заглянуть боюсь.

1968

ДРУЗЬЯМ

Я позабыл, как держат ручку пальцы,

Как ищут слово, суть открыть хотят…

Я в партизаны странные подался —

Стрекочет мой язык, как автомат.

Пальба по злу… Причин на это много.

Всё на кону: Бог… ремесло… судьба…

Но за пальбой я сам забыл —

                           и Бога,

И ремесло, и — отчего пальба.

И всё забыв — сознаться в этом трушу.

Веду огонь — как верю в торжество.

А тот огонь мою сжигает душу,

И всем смешно, что я веду его.