Принцесса специй - [33]

Мне страшно неловко, потому что мой Американец, конечно же, все слышит.

— Если он такой весь из себя модный, еще не значит, что ему можно доверять. Я бы даже сказал, наоборот. Я о таких слышал — прикидываются богатыми мальчиками, чтобы задурить тебе голову. Если он и в самом деле богатый и так далее, зачем ему, такому сахибу, с нами якшаться? Держись от них подальше. Послушайте, леди, предоставьте это мне, сейчас я его отсюда выкину.

Я попыталась вспомнить, во что одет Американец, и, к своей огромной досаде, не смогла, — я, Тило, которая всегда гордилась своим проницательным взглядом. Еще больше меня злило, что Харон прав, и Мудрейшая, без сомнения, советовала бы то же самое.

Он сахиб. Не один из нас. Держись подальше.

— Харон, я уже не маленькая и могу сама о себе позаботиться. Я попросила бы тебя не оскорблять моих посетителей, — мой голос резкий и колкий, как ржавые гвозди. Так, значит, звучат слова протеста.

Харон даже опешил. На его щеках выступили красные пятна. Голос стал обиженно-официальным.

— Я только высказал свое мнение. Но вижу, что слишком много себе позволяю.

Я раздраженно покачала головой:

— Харон, я не то имела в виду.

— Нет, действительно, какое право имею я, простой человек, водитель такси, советовать тебе — леди.

— Стой, не уходи! Подожди несколько минут — принесу тебе твой пакет.

Он распахнул дверь, и она издала протяжный скрип.

— На мой счет не беспокойся. Я же не то что он…

— Харон, ты ведешь себя, как ребенок, — огрызнулась я. Знаю, что лучше было сдержаться.

Он подчеркнуто поклонился, еще секунду его силуэт маячил на фоне ночи, разверзшейся за ним, как огромная пасть.

— Кхуда хафиз,[82] всего наилучшего. Мулла уже начал службу, пора уже, наконец, перестать опаздывать.

Дверь защелкнулась за ним, так тихо и непререкаемо, что я не успела прокричать ему вслед:

— Кхуда хафиз, да защитит тебя Аллах.

Обернувшись к прилавку, я увидела тебя, красно-черный калонджи, сначала приготовленный для Харона, теперь испорченный моей кровью, рассыпавшийся по прилавку темным пятном. Молчание тяготит больше, чем упрек.

Я минуту глядела на тебя, затем смела в подол сари. Отнесла к мусорному ведру.

Потеря. Легкомысленная, непростительная потеря. Вот что сказала бы на это Мудрейшая.

Во мне поднимается печаль горячими серными парами. Печаль и какое-то еще чувство, которое я не решаюсь определить — вина, или, может, отчаяние.

Позже, — пообещала я себе, — разберусь с этим позже.

Но, подходя к дальним полкам моего магазина, где ждал мой Американец, я уже понимала, что мое «позже» — как пар, нарастающий в кипящей кастрюле, наглухо закрытой крышкой.

— Иногда у меня болит, — говорит Американец, — здесь. Он берет мою руку и кладет себе на грудь.

Тило, он понимает, что делает?

В центре ладони я чувствую биение его сердца. Оно странно четкое, как будто капли воды ударяются о камень. Не похоже на то, что у меня в груди: галоп лошади, безумно несущейся в темноте. Усилием воли я сконцентрировала взгляд на его одежде. Да, Харон правильно заметил: мягкий тонкий шелк рубашки под моими пальцами, темные брюки очень элегантны, облегающая куртка сидит превосходно. Приглушенная глянцевитость кожи на запястье. А на безымянном пальце бриллиант сияет белым пламенем. Но тут же я выбрасываю все это из головы, потому что мне ясно, что его одежда мало что говорит о нем самом. Теперь я только наблюдаю, как бьется жилка на его горле, как смягчается выражение глаз, когда я смотрю в них.

Мы у прилавка, он между нами, как стена: я за ним, он, длинноногий, оперся на него с другой стороны, — да, специи глядят на все это.

— Кажется, с сердцем все в порядке, — выдавила я.

Должно быть, под рубашкой его кожа золотится, как свет лампы, волоски на его груди — жесткие, как трава. Нет. Мне является другой образ: он такой четкий и режущий, что нет сомнений, именно он настоящий. Его грудь лишена волос, она гладкая, как прогретое солнцем еловое дерево, из которого мы на острове делали амулеты.

— Да, так и доктора все говорят.

Одинокий Американец, я хочу узнать о тебе больше. Зачем ты ходишь к докторам, с какого времени у тебе эта боль. Но когда я пытаюсь заглянуть в тебя, то вижу только свое лицо, как отражение в застывшем, как ртуть, озере.

— Может, они и хотели бы мне сказать, что, например, это у меня с головой что-то не так. Но только для них это было бы невыгодно.

Его глаза заискрились смехом, когда я сказала:

— О'кей, я дам тебе одно средство, но только чуть-чуть.

Его волосы отливают, как черные крылья на солнце.

Ты играешь со мной, мой Американец, и я пленена.

Для меня это ново. И от этого я неожиданно делаюсь невесомой внутри старого тела.

— Может быть, тебе нужно немного любви, чтобы исцелить свое сердце, — сказала я, тоже с улыбкой. Удивительно, как быстро я научилась кокетству. — Может быть, в этом причина боли.

О бесстыдная Тило, и что теперь?

— Ты правда так думаешь? — сказал он, став серьезным. — Ты полагаешь, любовью можно вылечить сердечную боль?

Что могу я ответить, никогда не прибегавшая к такого рода лечению.

Но прежде чем я попыталась что-то ответить, он прогнал серьезность смехом: