Принцесса-невеста - [59]

Глава о торжествах – в основном подробное описание чего? Бинго! Торжеств. Типа до бракосочетания восемьдесят девять дней, каждый флоринский туз устраивает жениху с невестой «культмероприятие», и Моргенштерн страница за страницей живописует, как развлекались тогдашние богатеи. Какие рауты, кто что ел, кто оформлял интерьер, как рассаживали гостей, чтоб не передрались, – в таком ключе.

Тут есть лишь одна любопытная деталь, хоть она и не стоит форсирования сорока четырех страниц: принц Хампердинк все внимательнее и учтивее с Лютиком и даже слегка урезает свои охотничьи забавы. Что важнее, имеют место три последствия неудачной попытки похищения: (1) все свято убеждены, что похищение спланировал Гульден, и отношения между странами, говоря мягко, натянутые; (2) Лютика все обожают, поскольку ходят слухи, будто она вела себя очень храбро и даже вышла живой из Огненного болота; и (3) принц Хампердинк наконец-то стал в своей стране героем. Прежде он был непопулярен – помешан на охоте, бросил страну гнить, когда отца поразило слабоумие, – но едва он успешно предотвратил похищение, все сообразили, что этот малый, оказывается, храбрец, повезло им, что он унаследует трон.

Короче, на сорока четырех страницах нам описывают где-то первый месяц празднеств и пиров. И вы как хотите, а я считаю, что жизнь возобновляется лишь потом. Лютик в постели и в изнеможении, час поздний, закончился очередной бесконечный бал, она предвкушает сон и размышляет, в каких морях сейчас Уэстли, а великан с испанцем – интересно, что с ними? И наконец тремя торопливыми флешбэками Моргенштерн возвращает нас к тому, что мне представляется сюжетом.

* * *

Когда Иньиго очухался, над Утесами Безумия еще стояла ночь. Далеко внизу грохотали воды Флоринского пролива. Иньиго заворочался, заморгал, хотел протереть глаза, но ему не удалось.

Он был связан. И обнимал дерево.

Иньиго опять сморгнул обморочную паутину. Он стоял на коленях перед человеком в черном, он готовился к смерти. У победителя явно были иные соображения. Иньиго не без труда огляделся – вот она, шестиперстовая шпага, утраченным волшебством сияет в лунном свете. Он вытянул подальше правую ногу и коснулся эфеса. Теперь все просто – осторожненько подтаскиваем шпагу, хватаем одной рукой, а теперь еще проще – рубим путы. Иньиго встал – закружилась голова; он пощупал за ухом, куда ему вмазал человек в черном. Шишка – ну да, крупная, но беда невелика.

Основная беда в другом – что теперь?

На случай, если план не выгорел, у Виццини имелось строжайшее предписание: «Вернись к началу». Вернись к началу, дождись Виццини, перегруппируйся, перепланируй, начни заново. Иньиго даже сочинил стишок для Феззика, чтобы великан запомнил, как поступать в час нужды: «Болван, долдон, вернись к началу – таков закон».

Иньиго точно знал, где все началось. Работу они получили в Воровском квартале Флоринбурга. Как обычно, Виццини договаривался один. Встретился с заказчиком, они ударили по рукам, он расписал план, и все это было в Воровском квартале. Значит, туда Иньиго и дорога.

Вот только он терпеть не мог Воровской квартал. Все такие грозные, крупные, мясистые и мускулистые; ну да, он величайший фехтовальщик на свете – и что с того, по нему ведь не скажешь. По нему скажешь, что он щуплый испанец – одно удовольствие обокрасть. Что ему – вешать на грудь табличку: «Осторожно, величайший фехтовальщик со времен корсиканского аса. Не укради»?

Кроме того – и тут Иньиго пронзила боль, – не такой уж он и великий, теперь все иначе, тоже мне великий – только что побит. Прежде – да, он был титаном, однако ныне, ныне…

* * *

Здесь вы не прочтете шестистраничный монолог, в котором Моргенштерн устами Иньиго рассуждает о горечи преходящей славы. Объясняется тем, что предыдущую книгу Моргенштерна разгромили критики и продавалась она фигово. (Лирическое отступление: а вы знаете, что первый сборник стихотворений Роберта Браунинга не разошелся вообще – ни единого экземпляра не продали? Истинная правда. Его не купила даже матушка Браунинга в книжной лавке по соседству. Представляете, какое унижение? Вообразите только – скажем, вы Браунинг, это ваша первая книга, вы втайне надеетесь, что теперь-то – теперь-то вы наконец чего-то добьетесь. Авторитета. Статуса. Выжидаете неделю и лишь потом спрашиваете издателя, как идут дела, – вы же не хотите никому докучать, словно муха приставучая. Заскакиваете, скажем, через неделю, и всё, наверное, очень по-английски, с недомолвками, а вы же Браунинг, и вы болтаете о том о сем, а потом наконец этак вскользь роняете вопрос жизни и смерти: «Ой, кстати, а вы уже знаете, что там с моими стишками?» И редактор, который страшился этой минуты, отвечает, наверное: «Ну сами понимаете, как нынче обстоят дела с поэзией; книжки не расходятся, не то что прежде, надо подождать, пока сарафанное радио сработает». И наконец кто-то вынужден сказать прямо: «Ни одной, Боб. Прости, ни одной подтвержденной продажи. Сначала казалось, что у Хэтчарда на Пиккадилли есть потенциальный покупатель, но не сложилось. Ты только не расстраивайся, Боб; как пойдет, мы тебе сразу свистнем». Конец лирического отступления.)