- Я не знаю как по-французски «фойе».
Кингсли подавил улыбку. По-французски «фойе» будет «фойе».
Оказавшись снаружи, в окружении снега, Мэтью повернулся лицом к зданию, которое они только что покинули.
- Вот здесь кабинеты святых отцов. Le pères bureau? (Кабинет святых отцов?)
- Bureaux, oui,(Кабинеты, да) - повторил Кингсли, и Мэтью просиял, явно довольный тем, что добился хоть какого-нибудь поощрения и понимания от новичка.
Кингсли последовал за младшим мальчиком в библиотеку, где Мэтью отчаянно искал французское слово для обозначения места, по-видимому, не понимая, что ряды за рядами книжных шкафов говорили сами за себя.
- Библиотека, - сказал Мэтью. - Trois, - очевидно он хотел объяснить, что здание состояло из трех этажей.
Он знал, как сказать слово «этажи» не лучше, чем слово «библиотека», вместо этого он сложил руки одну над другой. Кингсли кивнул, будто понял, хотя по правде это выглядело, словно Мэтью описывал гигантский сэндвич.
Несколько учеников в креслах изучали Кингсли с нескрываемым интересом. Его дед говорил, что в школе Святого Игнатия проживали сорок или пятьдесят воспитанников. Некоторые были сыновьями богатых католических семейств, которые хотели традиционного иезуитского воспитания, в то время как остальные были представителями проблемной молодежи, определенными сюда судом, подлежащими перевоспитанию. Из-за их школьных одежд, одинаковых лохматых причесок, Кингсли не мог отличить удачливых сыновей от опекаемых судом.
Мэтью увел его из библиотеки. Следующим зданием по пути была церковь, и мальчик помедлил на пороге, прежде чем ухватиться за ручку двери. Потянувшись пальцами к своим губам, он показал всеобщий знак соблюдения тишины. Затем, так аккуратно, словно она была сделана из стекла, он открыл дверь и проскользнул внутрь. Кингсли навострил уши, как только он услышал звуки фортепиано, извлекаемые с безошибочной виртуозностью. Он наблюдал, как Мэтью на цыпочках вошел в церковь и подкрался к двери святилища. Гораздо менее осмотрительно Кингсли проследовал за ним и заглянул внутрь.
За роялем сидел молодой человек, худой, угловатый, с очень светлыми волосами, подстриженными в гораздо более консервативном стиле, чем длинная до плеч грива Кингсли.
Кингсли смотрел, как руки белокурого пианиста танцевали вдоль клавиш, вызывая к жизни самые изумительные звуки, которые он когда-либо слышал.
- Равель, - прошептал он себе под нос.
Равель – величайший из всех французских композиторов. Мэтью посмотрел с паникой в глазах и шикнул на него снова. Кингсли покачал головой с презрением. Что за мелкий трус. Никто не должен быть трусливым в присутствии Равеля.
Равель был любимым отцовским композитором и теперь и Кингсли тоже. Даже через царапины на виниловых пластинках отца он слышал страсть и потребность, которая пульсировала в каждой ноте. Часть Кингсли хотела закрыть глаза и дать музыке омывать его. Но другая его часть не могла заставить себя отвести взгляд от молодого человека за роялем, который играл фрагмент Концерта для фортепиано с оркестром Соль мажор. Он узнал ее мгновенно. В концерте эта часть начиналась со звука удара кнутом.
Но он никогда не слышал, чтобы его играли вот так, так близко к нему, что Кингсли чувствовал, будто он может дотянуться и вырвать ноты из воздуха, сунуть их в рот и проглотить целиком. Настолько красивыми были музыка и молодой человек, играющий ее. Кингсли слушал музыкальный отрывок, неприкрыто разглядывал пианиста. Он не мог решить, что из этого его волнует больше.
Пианист был, бесспорно, самым красивым юношей, которого Кингсли доводилось видеть за все свои шестнадцать лет. Несмотря на свое тщеславие Кингсли не мог отрицать, что сейчас встретил равного себе. Но кроме внешней красоты пианист был прекрасен как та музыка, которую он исполнял. Он носил школьную форму, но отказался от пиджака, без сомнения, нуждаясь в свободе движений рук. И хотя он был одет, как и все остальные мальчишки, он был совершенно не похож на них. Для Кингсли он казался скульптурой, обращенной к жизни каким-то волшебником. Его бледная кожа была гладкой и безупречной, элегантный нос с горбинкой, лицо оставалось совершенно спокойным, даже когда он выжимал восхитительные звуки из черного ящика перед ним.
Если бы только… если бы только отец Кингсли мог быть с ним сейчас, чтобы услышать эту музыку.
Если бы только его сестра, Мари-Лаура, была здесь, чтобы танцевать под нее. На мгновение Кингсли позволил себе оплакать своего отца и свою отсутствующую сестру. Музыка сгладила острые углы его горя, впрочем, Кингсли поймал себя на улыбке. Он должен был поблагодарить молодого человека, прекрасного белокурого пианиста, за подаренную ему музыку и шанс вспомнить отца, хоть раз, без боли. Кингсли начал входить в святилище, но Мэтью схватил его за руку и покачал головой с предупреждением.
Музыка прекратилась. Блондин пианист опустил руки и посмотрел на клавиши, как будто в молитве, прежде чем опустить крышку на клавиши и встать. Впервые Кингсли отметил его рост, он был выше 190 см. Может быть, даже больше.
Кингсли взглянул на Мэтью, который, казалось, был парализован от страха. Белокурый юноша натянул свой черный пиджак и зашагал к центру святилища по направлению к ним. Вблизи он оказался не только более красивым, чем раньше, но и странно непостижимым. Он, словно книга, плотно закрытая и запертая в стеклянной коробке, и Кингсли сделал бы что угодно за то, чтобы получить к ней ключ. Он встретился глазами с молодым человеком и не увидел в этих стальных серых глубинах доброты. Ни доброты, но и ни жестокости. Он судорожно вдохнул, когда пианист прошел мимо него, обдавая его безошибочным запахом зимы.
