Прильпе земли душа моя - [5]

жесток кустарника конвой.

В какой конец я забрела

земли, в какой незнамый край,

как дивны, Господи, дела

твои – не все, не эта страсть,

ломящаяся сквозь кусты

безлиственные напролом…

Ты, Боже, смотришь с высоты,

а мы не смотрим, мы живем.

«Сроки мои не про́били…»

Сроки мои не про́били,

крутится мое мобиле,

словно и впрямь перпетуум.

Шальную меня и отпетую

отпевать не приходится.

подсохнет мокропогодица,

застолбенеет распутица,

и гиацинт распустится

сквозь сутолку и сумятицу

в Страстную Пятницу.

«По досточке по тоненькой…»

По досточке по тоненькой,

по бревнышку, по шпале,

на берег, отдаленнее

всего, о чем шептали,

всего, о чем шепталися

над картою-двухвёрсткой,

а досточка шатается

над бездною развёрстой,

раззявленною, явленной

очам как бесконечность,

законченная яминой,

куда упасть, калечась…

По досточке трясущейся,

качающейся, шаткой,

передвигаясь, в сущности,

скорей ползком, чем шагом,

над бездною висячею,

на берег тот неближний,

где нам сияет счастие

потусторонней жизни.

«Мы попадаем в плен…»

Мы попадаем в плен

к будильнику, к побудке,

все к той же, ежеден,

к воде ведущей дудке,

к погибельным звонкам

дверным и телефонным,

к ледку, по позвонкам

скользящему, ко звонам

колоколов в церквах,

к позвякиванью кружки,

к смешной на кружевах

дешевой побрякушке,

которой смысл сокрыт

от посторонних, к стуку

рук прачек в дно корыт,

к несущему простуду

норд-осту, к скрежеща

качающимся ставням,

к Тому, Кто со креста

снят не был – был оставлен.

«И, подъемля взгляд нетрезвый…»

И, подъемля взгляд нетрезвый

(и не трезвый, и не пьяный):

– Здравствуй, ангел мой пресветлый,

заоконный, океанный!

Бесприютной, бесприветной,

многогрешной, окаянной,

мне явился в предрассветный

час твой облик осиянный.

И, глаза спуская долу

(долу, к полу, в подпол, в бездны):

– Ну, прощай! Опять подолгу

не глядеть в просвет небесный,

не давать уста глаголу

искривить мольбой болезной.

Не ищи в стогу иголку,

ни меня во тьме вселенской.

Подымая, опуская

очи долу, к небу очи:

– Кто я? Что я? птичья стая,

в непроглядном мраке ночи

разрываемая бурей,

разбиваемая оземь,

об отвал землицы бурой,

о проклюнутую озимь,

уносимая за тучи,

за моря, за океаны,

за вершины и за кручи,

за окно… Открыты краны

четырех конфорок света.

Не ищи меня, иголку,

в сна сугробе, в стоге снега,

в тех потьмах, где я умолкну.

«Эта глиняная птичка…»

Эта глиняная птичка —

это я и есть.

Есть у ангелов привычка —

песенку завесть.

В ритме дождика и снега

песню затянуть,

а потом меня с разбега

об стену швырнуть.

Но цветастые осколки

– мусор, хлам и чад —

не смолкают и не смолкли

и не замолчат.

Есть у ангелов привычка —

петь и перестать.

Но, непрочный, точно иней,

дышит дух в холодной глине,

свищет – не устать.

«В движеньи мельник жизнь живет…»

В движеньи мельник жизнь живет,

в движеньи.

Навек затверженный завет,

священней

которого – да ничего! —

Путь Крестный —

и тот движенья торжество:

опасный

момент распятия, на миг

распутья

преодолеть и напрямик

рвануться,

как жернов, камень отвалить

по смерти

и дверь в бессмертье отворить

сквозь тверди.

Я ввысь не мечу, но не мне

ужели

тарелка пела на стене:

«В движеньи,

в движеньи счастие мое…»?

Хоть мельник,

хоть Шуберт – счастья моего

подельник.

«Видно, пора…»

A.Б.

Видно, пора

до того добираться предела,

где воск на флейте

и ноты в конверте.

На флиппера,

в которые я сыграть не успела,

слезы пролейте

по моей смерти.

Но, расстеля

ту же скатерку, садитесь за ужин

– я всем прощаю,

всем завещаю

звон хрусталя

расколовшихся льдинок на луже,

стол со свечами,

выклик «С вещами»,

краешек кромки

пруда в Тимирязевском парке,

крохотку неба

над озером Нево,

гипса обломки

от Дионисьевской арки,

корочку хлеба,

щепотку гнева,

каплю росы

на трилистнике четверолистом,

каплю веселья,

каплю везенья,

пенье осы

над сосною на севере мглистом…

И до свиданья,

до воскресенья.

«Как перепачканный мелом…»

Как перепачканный мелом

школьник, не зная урока,

стань перед этим пределом

за два шага до порога.

Вратнику не отвечая,

хмуро, упрямо и немо

жди, когда звякнут ключами

и закричат «перемена».

Большая перемена

во веки веков. Аминь.

Пошевелись онемело,

тяжелые веки раздвинь.

Глянь, чтобы после вспомнить

неперейденный порог,

и возвращайся исполнить

недоотбытый срок.

«На перемиг светофора…»

На перемиг светофора

над еле видной чертой

вскинется синяя штора

этою между и той

жизнью, мерцающей стрелки

на электрический тик,

на перепрыжку каретки,

на дактилический стих

с отнятой, отморожённой

бедной последней стопой,

брошенной в яму за зоной,

на несвиданье с тобой,

на несведённые створки

раковины на песке,

на несмываемо горький

миг на одном волоске

– вскинется к свету и тут же

рухнет потемками в глаз,

тщившийся высмотреть лучше

в миг, чем за шторою в час…

В час предрассветного сора

на перекрестке глухом

рыжий зрачок светофора

вскинется и петухом

загорлопанит, рассея

призрачную синеву

и самого ротозея

вместе со сном наяву.

«Скоротаем время…»

Скоротаем время

до мартовских ид,

покуда не дремля

око ловит вид

нас – поющих, спящих,

курящих и пьющих, —

сколачивая ящик,

куда нам сыграть.

Уж отверста жила.

Смерть, где твое жало?

Кинжальная рана.

Палящая хладь.

«Где роится пыльца…»

Где роится пыльца

и ровняется в ряд

мошкара у лица,

заводя маскарад,

где личину сорвать —

точно куклу разбить,

где тебе не бывать

и меня не любить,

где еловым стволом