Прильпе земли душа моя - [2]

в других пересыпается песок,

а мой будильник целится в висок

и пробудит – уж это навсегда —

от краткого, раскрашенного сна

меня, тебя и каждого, мой друг,

для вечности, для новых, вечных мук.

«Опять собирается вещий Олег…»

Опять собирается вещий Олег

продлить усеченный кудесником век,

себя от коня отрывая.

Но снова заплачет над черепом князь,

и выползет снова, шипя и смеясь,

змея между тем гробовая.

Так будь ты сторук и стоуст и столик,

а встретится лживый, безумный старик —

не спрашивай, право, не стоит.

Все косточки в горсточке Господа спят,

ковши круговые запенясь шипят

и шипу змеиному вторят.

«А завтра здесь не сыщешь и следа…»

А завтра здесь не сыщешь и следа

от тени, что вдоль стен за мной скользила.

Я улыбаюсь, горькая слеза,

как льдинка, на зрачке моем застыла.

Как в домике игрушечном слюда

не позволяет глянуть сквозь оконце,

так ничего нельзя прочесть с лица,

в котором прежний день уже окончен,

а новый загорится не теперь,

и след слезы не слышен и не виден,

и лишь метель раскачивает дверь,

в которую мы все когда-то выйдем.

«Возьми разбег и с полдороги…»

Возьми разбег и с полдороги

не воротись, не поверни.

Какие горькие тревоги.

Какие солнечные дни.

Какое небо! Листопадом

не захлебнись в разливе рощ,

последним юношеским взглядом

не согласись, что мир хорош.

В полете легкого движенья,

в тени осенней тишины

да не сойдет успокоенье

в твои видения и сны.

«Приснись под утро лествичка…»

Приснись под утро лествичка,

не весть, хотя бы весточка,

хотя б нивесть о чем.

Но издалёка, с вечера,

все сны твои засвечены

негаснущим лучом.

И ты, из зоны в зону грез

замысливший побег,

что над тобою произнес

твой просвещенный век?

И чем сегодня он сверлит

покой дрожащих век?

Тебя и ночь не веселит,

не осушает слез.

Но сквозь – но сквозь бессонницу,

сквозь узкую оконницу

дано тебе пробресть,

чтоб, на решетке распятым,

увидеть в небе аспидном

не весточку, но Весть.

«Когда, коснувшись утренней звезды…»

Когда, коснувшись утренней звезды,

зажгутся белым пламенем сады,

где нет тебя, и нет, и не бывало,

когда кругом ты станешь неправа,

когда сорвутся с горьких губ слова,

но не слова, а смутный гул обвала,

когда в дрожащем зеркале реки

ты отразишь, но не свои, зрачки

и, как в разлуку, погрузишься в омут,

когда простишь и другу, и врагу,

всем, кто на этом замер берегу

и кто стремится к берегу другому,

когда, как на бегу, печаль стряхнешь,

когда придешь к тому, кто не похож,

кто не стоял у твоего порога,

тогда, но нет, еще и не тогда,

и что́ тогда? Затягивает мгла

грядущее…

«Когда, доставши до звезды…»

Когда, доставши до звезды,

зажгутся белые сады,

где нет тебя и не бывало,

когда кругом ты неправа,

когда сорвутся с губ слова,

но не слова, а гул обвала,

когда – но не свои – зрачки

в дрожащем зеркале реки

ты отразишь и канешь в омут,

прощая другу и врагу,

всем, кто на этом берегу

и кто отплыл уже к другому,

когда печаль с плеча стряхнешь,

придешь к тому, кто не похож,

кто не стоял под этой дверью,

тогда, но что же, что тогда?

Бог весть, затягивает мгла

грядущее…

«Засуха, злая мачеха…»

Засуха, злая мачеха

угасающего лепестка,

запах востока в пыли одуванчика,

плоские волны песка.

Засветло зачитайте, что значится

на скрижали, свисающей свысока…

Мать честна́я, заступница-троеручица,

смой засохшую кровь с виска.

«Спи, кузнечиков хор…»

Спи, кузнечиков хор!

Лес восходит на холм.

Бес проехал верхом.

Я не верю стихам.

Ложь, мелодия, сон.

Звон глагола времен.

Смех, признание, стон.

Что за жребий мне дан!

Слов не выпить с горсти.

Строк в тюрьму не снести.

Ни согреть, ни спасти

от властей и страстей.

Тронь струну – вся в крови.

Трень да брень оборви.

СВЕТ И СЛОВО ЛЮБВИ.

Спи, кузнечиков хор.

«Вот в чем, а впрочем, и не в том вопрос…»

Вот в чем, а впрочем, и не в том вопрос,

а просто в том, колючий, мягкий мох ли,

а ты ни в сон, ни в чох, и только охни,

когда росток сквозь позвонок пророс.

Так, прирастая к стенкам бытия,

в небытие, в траву, хвощи и стланик

ты прорастаешь, приуставший странник,

и эта пристань предпоследняя твоя

всё ярче, всё сильнее зеленеет,

покуда небо звездное бледнеет.

«Цвет вереска, чернильный блеск…»

Цвет вереска, чернильный блеск

мохнатых моховых снежинок,

букет, подброшенный под крест,

как складывалось, так сложилось,

как загадалось, так в ответ

аукнет, не на что, пожалуй,

пожаловаться, как бежалось,

так и припасть придет к траве

моей дырявой голове.

«Который час? (Какая, кстати, страсть…)»

Который час? (Какая, кстати, страсть

разрыв пространства исчислять часами,

как будто можно, как часы, украсть

часть света, что простёрта между нами…)

Который час? (Междугородный звон

меня, как трубку с рычага, срывает,

в который мир проплыть? в который сон?

в который миг нас память оставляет?)

Который час? (Кровит кирпичный Спас,

и чье же на моей крови спасенье?

и соль из глаз в селедочный баркас,

и соль земли – прости, который час? —

уже забыла привкус опресненья.)

«Пора подумать не…»

Пора подумать не

о наслажденьях плоти

и услажденьем духа тоже пренебречь.

Пора накопленную горечь

пересчитать по зернышку

и в ладанку зашить.

Пора, мой друг, пора…

«Взлетаю вверх усильем слабых плеч…»

Взлетаю вверх усильем слабых плеч

и, колотя по воздуху кистями,

в туман стараюсь, в облако облечь,

что одевалось мясом и костями,