Прильпе земли душа моя - [4]

Шрифт
Интервал

улыбается бездомно
по дороге в Вифлеем,
обхватив живот руками,
воск шипит, вода кругами,
вем ли, Он ли, иль не вем,
но, лелеемая плоть
под лилейным шелком мышцы,
крепкой ножкой бьет Господь,
свечку надвое сломивши
в прислонившейся руке,
отразившейся в реке,
в море, в океане, в небе,
в белой соли, в черном хлебе.

«Плавленое золото дождя под фонарем…»

Плавленое золото дождя под фонарем,
явленное торжество листвы запрошлогодней,
волглой и слежавшейся, но этим январем
веемой по сквознякам околицы Господней.
Давняя стремительность подкидывает вверх,
сдавленная диафрагма щелкает наружу,
видимо, обыденный, непраздничный четверг
высвободил из подвала скованную душу.
Ставнями прихлопнешь только ящерицын хвост,
черенок надламывая, не удержишь силой
тенью раскружившийся вдоль тротуара лист.
…И становится оставленность почти что выносимой.

«Тише, выше, ближе, круче…»

Тише, выше, ближе, круче,
полегонечку дойдем
до ходячей в небе тучи,
там и выстроим свой дом.
Четко, твердо, аккуратно,
стены – воздух, небо – свод,
но внезапно, непонятно
мы запросимся обратно,
хоть бы даже безвозвратно,
в хляби глин, трясин и вод.
Потому что этот облак,
этот воздух, эта синь —
не для наших тяжких лёгких,
не для наших слабых сил.
Тише, ниже, скольже, круче,
кочки, тропочки – возврат.
А вверху над нами тучи,
отчужденны и колючи,
насылают неминуче
мелкий дождик, крупный град.

«Облетает одуванчик, дав рожденье целой стайке…»

Облетает одуванчик, дав рожденье целой стайке,
молодую травку нянчит прошлогодний лист опавший,
уступая место ночи, отползает день вчерашний,
молодая травка точит прошлогодний день лужайки.
И целый свет —
лишь суета сует,
и всяческая суета
всегда животвореньем занята,
смолчите «нет»
и отвечайте «да»,
и диалектика тучнеет на престоле…
Мне столько лет уже, что эта ерунда
слаба, чтоб порешить мою свободу воли.

«Воздыхатели вздыхали…»

Воздыхатели вздыхали,
кланялись поклонники,
а цветы стояли в зале,
как на подоконнике.
В белом платье, в туфлях черных,
как в системе знаковой,
чтобы кто-нибудь ученый
рюмками позвякивал.
Воздыхатели вздыхали,
поклонники плакали,
а цветы не засыхали,
как живые на поле.
В белом платье, с черным бантом,
с челюстью подвязанной,
чтоб наемным музыкантам
заработать на зиму.
Воздыхатели взлетали
легче пуха летнего,
выше Леты, над цветами,
к дню Суда последнего.

«Основа жизни, основанье сил…»

Основа жизни, основанье сил
на выживанье, белая надежда
слепых очей, остатняя одежда
плечей спины и темени могил,
корявый посох, голая ладонь
на посохе, нечуткая к занозам,
и, вопреки сугробам и заносам,
путь пеший на мерцающий огонь.
Не тронь меня, пока я шевелю
губами, вычисляя расстоянье
до таянья снегов, до расставанья
души и тела и пока листаю
губами теплыми снежинок стаю,
стремящуюся к вечному нулю.
Взгляну вокруг, но Имени… Шагай
и дальше вдоль по занесенным вешкам,
по опустелым до весны скворешням
(«и этот воздух, воздух вешний»,
такой не то что бы нездешний,
но не теперешний…). Вороний гай
кругами над протоптанной тропою,
толпою бесов, смешанных с пургою,
облавой черно-белой за тобою…
Но там, вдали, мерцает. Так шагай.

«Вот оно, теплое небо…»

Вот оно, теплое небо,
вот он, сходящий свет,
вот оно, всё, что немо,
заговорило в ответ,
заговорило, запело,
заколоколило,
облако белопенно
к нам возглаголило,
травы шептали тихо,
лес голосил что есть сил,
тенькала паутина
между поющих осин,
яблоко к речи поспело,
с крынками спелся плетень,
и подползти не посмела
молчаливая тень.

«Остановись. Остановлюсь…»

Остановись. Остановлюсь.
Нет, не остановлюсь.
Не утоплюсь, не удавлюсь
и даже не влюблюсь.
Слепая лошадь, жернова
крути, пока жива,
не ожидая торжества,
ни даже и овса.
Крути и не остановись.
Остановлюсь. Паду.
Но пар души, идущей ввысь,
кругами поведу.

«Не ради праздника, не ради…»

Не ради праздника, не ради
гулянья при честном народе,
но будьте вы одни мне рады,
одни явления природы.
И то – не радуга, не вёдро,
не беломраморные недра,
не реки молока и мёда,
не розы радиусом в полметра,
а просто рябенькие тучки
и ниже их, сквозь дождик сизый,
те придорожные цветочки,
что топчут путники в Ассизи.

«Наступает, наступает на ноги мороз…»

Наступает, наступает на ноги мороз,
ни согреть, ни разогнуть оттоптанные пальцы,
в колком воздухе недогово́ренный вопрос
проступает, как узор, натянутый на пяльцы.
Приступая к спору о преступности страстей,
об изменах и обманах, поскользнешься
в леденелой и вонючей подворотне. Здесь
оземь грохнешься – не разогнешься.
Кто над пяльцами до смерти спину гнул,
тот за гробом голову ломает.
Кто при жизни напрягал надменный ум,
тот по облаку морозному узоры вышивает.

«На стыке вагона с инерцией ветра…»

На стыке вагона с инерцией ветра,
на стыке воздушных путей и стальных
одна одинокая черная ветка,
свисая с небес, ударяет под дых.
На стыке природы в лице непогоды
и мира в обличье катящихся рельс
она ударяет, как в прежние годы
ударил бы целый завиденный лес.
И, вдвое согнувшись под этим ударом,
до птичьего свита давленья поддав,
душа машиниста, и свистом и паром
клубясь, поднимает на воздух состав.

«В какой я завернула лес…»

В какой я завернула лес
и буреломный, и сквозной,
оврага дальнего отвес
заманивает крутизной,
чужими комьями земля
босые ноги ранит в кровь,
и, руки за спину ломя,

Еще от автора Наталья Евгеньевна Горбаневская
Полдень: Дело о демонстрации 25 августа 1968 года на Красной площади

В полдень 25 августа 1968 года восемь человек вышли на Красную площадь, чтобы выразить свой протест против вторжения советских войск в Чехословакию. Книга одного из участников легендарной демонстрации, поэта и переводчицы Натальи Горбаневской, посвящена истории и последствиям этого, возможно, самого знаменитого антисоветского выступления. Созданная в 1969 году, распространявшаяся в самиздате и переведенная на несколько языков, эта документальная хроника впервые издается в России. Книга дополнена новым предисловием и комментарием автора, в котором сообщаются неизвестные подробности истории противостояния гражданского общества и тоталитарной власти в СССР.


Города и дороги. Избранные стихотворения 1956-2011

Москва, Париж и многие другие города – пунктир этого избранного Натальи Горбаневской за 50 лет. А в городах и между городами лежат исхоженные улицы и переулки, дороги, изъезженные трамваями, автобусами, электричками, грузовиками, поездами (включая этап в вагонзаке), самолетами… И всё это – один путь, непрямой, нелегкий, путь от хлябей к тверди.


Верёвочка

В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.


Рекомендуем почитать
Скиталец в сновидениях

Любовь, похожая на сон. Всем, кто не верит в реальность нашего мира, посвящается…


Писатель и рыба

По некоторым отзывам, текст обладает медитативным, «замедляющим» воздействием и может заменить йога-нидру. На работе читать с осторожностью!


Азарел

Карой Пап (1897–1945?), единственный венгерский писателей еврейского происхождения, который приобрел известность между двумя мировыми войнами, посвятил основную часть своего творчества проблемам еврейства. Роман «Азарел», самая большая удача писателя, — это трагическая история еврейского ребенка, рассказанная от его имени. Младенцем отданный фанатически религиозному деду, он затем возвращается во внешне благополучную семью отца, местного раввина, где терзается недостатком любви, внимания, нежности и оказывается на грани тяжелого душевного заболевания…


Чабанка

Вы служили в армии? А зря. Советский Союз, Одесский военный округ, стройбат. Стройбат в середине 80-х, когда студенты были смешаны с ранее судимыми в одной кастрюле, где кипели интриги и противоречия, где страшное оттенялось смешным, а тоска — удачей. Это не сборник баек и анекдотов. Описанное не выдумка, при всей невероятности многих событий в действительности всё так и было. Действие не ограничивается армейскими годами, книга полна зарисовок времени, когда молодость совпала с закатом эпохи. Содержит нецензурную брань.


Рассказы с того света

В «Рассказах с того света» (1995) американской писательницы Эстер М. Бронер сталкиваются взгляды разных поколений — дочери, современной интеллектуалки, и матери, бежавшей от погромов из России в Америку, которым трудно понять друг друга. После смерти матери дочь держит траур, ведет уже мысленные разговоры с матерью, и к концу траура ей со щемящим чувством невозвратной потери удается лучше понять мать и ее поколение.


Я грустью измеряю жизнь

Книгу вроде положено предварять аннотацией, в которой излагается суть содержимого книги, концепция автора. Но этим самым предварением навязывается некий угол восприятия, даются установки. Автор против этого. Если придёт желание и любопытство, откройте книгу, как лавку, в которой на рядах расставлен разный товар. Можете выбрать по вкусу или взять всё.