Прилив - [17]

А все из-за Длинной Сети. Кто-то обнаружил ее и передал дяде Джеймсу. Джона Тиннели списали с лодки. И меня тоже. Но он-то посиживал в «Круискин-Лаун», а меня отправили учиться в Англию.

Перед отъездом я был призван в замок. Дядя Джеймс сидел в гостиной под портретом Анжелики Кауфман в полный рост и писал письмо; близ его локтя стоял телефон.

— А, — протянул он, подняв глаза. — Знаешь, почему ты здесь?

— Нет, — сказал я. Мои родители не любили дядю Джеймса, поэтому я тоже относился к нему с неприязнью. У него был длинный нос, лысая голова и бледно-голубые выпученные глаза.

— Потому, что я оплатил твое обучение, — объяснил дядя Джеймс. — Я — глава рода. И несу ответственность за него.

Я не понимал, чего от меня ждут в ответ.

— Спасибо.

— Не благодари меня, — возразил он. — Мы жаждали избавиться от тебя. Отправляйся в мир. Ты причиняешь беспокойство.

Дядя помахал своей желтоватой рукой:

— Теперь иди.

Я ушел. Бредя вдоль подъездной аллеи, под деревьями, с которых капал дождь, я чувствовал себя каким-то совсем иным, чем прежде, одиноким и очень несчастным: из-за Тиннели. На следующей неделе меня посадили на пароход, отправляющийся в Лондон.

Ресторан был пуст. Фрэнки протирала стаканы в баре. У выставленных на тротуар столиков сидели туристы, коротая за выпивкой час, оставшийся до обеда. За стойкой бара восседали два старика и слепая женщина, крепко обхватившая пальцами бокал с «Перно».

— Ты запоздал накрывать столы, — попеняла мне Фрэнки, метнув на Бьянку оценивающий взгляд.

«Еще одно из его увлечений, — говорил он. — Может, вы с Мэри Эллен и заключили свое соглашение, но стоит ли ожидать, что семнадцатилетняя дочь разделяет подобные взгляды».

Старики обратили свои слезящиеся взоры на Бьянку, пробормотали: «Бонжур!» и продолжили изучение груди Фрэнки, вырисовывающейся под форменной блузкой.

— Мне необходимо разыскать Тибо.

Фрэнки покачала головой:

— Ездил к нему домой? И в мастерские?

Я кивнул.

Она вытерла стакан насухо и со стуком поставила его на полку. Поскольку Фрэнки была обеспокоена, она, как человек практичный, оценивала меня и мое «увлечение» с этой точки зрения.

— Боюсь, ничем не могу помочь, — сказала она. — И, к твоему сведению, Жерард неважно себя чувствует, есть проблемы на кухне, так как Андре не нравятся устрицы, а он — шеф-повар; Кристоф, брат посудомойки Жизель, привез моллюсков и утверждает, что они отменные, и она поддерживает его. Со мной они ничего не обсуждают: считают, что слишком молода для этого. Поскольку ты считаешься менеджером, я хотела бы знать, собираешься ли ты хоть немного помогать?

— Фрэнки, это Бьянка. У нее возникли осложнения. Не найдется ли наверху свободной комнаты?

Фрэнки позабыла о пике производительности, оценивающий взгляд исчез. Под ее броской внешностью билось доброе, отзывчивое сердце, готовое по-старомодному приветить бездомного и сбившегося с пути человека.

— Конечно! — широко улыбнувшись, сказала она. — Я уеду с Жан-Клодом и останусь у него.

Я припомнил вчерашний рев мотоцикла под окном и без энтузиазма промямлил:

— Ну, если ты считаешь это вполне удобным...

Брови Фрэнки взметнулись, оценивающий взгляд вернулся. Она почувствовала тонкое различие: «Ты привел в дом свое „увлечение“, а я уеду с моим», — говорили ее глаза.

Но это был мой промах, а не «увлечение».

— Идемте, Бьянка, — сказала Фрэнки. — Я покажу вам комнату.

Бьянка последовала за ней. Я тяжело вздохнул и протиснулся через двойные двери на кухню.

Андре, шеф-повар, оказался бледным широкоплечим мужчиной с моржовыми усами и близко посаженными смородиновыми глазами. Он потел над большой газовой плитой, шипевшей, словно змея, на самою себя. Я отрекомендовался ему и четырем его помощникам атлетической комплекции. Жизель, посудомойка, находилась в дальней стороне кухни. Это была старая сморщенная женщина, с шейным платком, завязанным узлом под самым подбородком. Она, незряче уставившись на выложенную белым кафелем стену, стояла возле раковины для мытья посуды, опустив туда руки.

Жизель выглядела потрясенной.

— В чем проблема? — спросил я.

Женщина повернула голову. Ее морщинистое загорелое лицо было залито высыхающими слезами.

— Кристоф, — сказала она.

— Что Кристоф?

— Он старый друг господина Тибо. С самого детства. Разве он стал бы обманывать его таким образом, как это здесь предполагается?

— Разумеется, нет, — сказал я, вовсе не подлаживаясь к ней: речь снова шла о верности.

— Моллюски, — сказал Андре, — есть моллюски.

С этим трудно было не согласиться.

— Ну что ж, посмотрим, — сказал я. — Принесите-ка мне этих устриц.

Я уселся близ раковины из нержавеющей стали с видом, как я надеялся, инспектора Микелина. Это был скудный, но превосходный официальный завтрак: бутылочка шабли и дюжина устриц, являвшихся предметом разногласий. Я ел так чинно и неторопливо, как только мог.

Жизель нависала надо мной, хрипло дыша и передавая мне дольки лимона.

— Плохой нынче выдался год, — бурчала она. — В самом деле плохой. И погода стояла неприятная. И Кристоф уже не так молод, как прежде. Но он по-прежнему доставляет устриц высокого качества, несмотря ни на что.

Жизель говорила горячо, страстно. Андре оторвал глаза от филе окуня и сказал: