Прикосновение зла - [39]

Мой взгляд пронёсся по сидящему на тюфяке парню, который уставился на меня пронизывающим взглядом. У него были мудрые и сострадающие глаза.

– Так нужно, – сказал он с полной серьёзности грустью. – Так нужно, поверь мне.

И он был прав. Нужно было это сделать уже давно. На что и кому нужна моя жизнь? Всем, включая меня самого, будет лучше, когда Мордимер Маддердин уйдёт из этого мира. Я увидел в куче тряпья под окном остатки конопляной верёвки и с сожалением подумал, что она короткая. С другой стороны, подумал я, что если использовать крюк, вбитый в стену на высоте моих плеч, потом набросить петлю на шею и сильно поджать ноги... Да, это могло сработать! Мне просто нужно быть осторожным, чтобы, руководствуясь жалким, инстинктивным желанием выжить, не распрямить ноги до того, как верёвка меня задушит.

И когда я уже наклонился, потянувшись за верёвкой, когда острые конопляные волокна вонзились мне в кончики пальцев, именно тогда краем глаза я увидел висевший на стене сломанный крест. Крест был пустым, и только оставленный на его вершине терновый венец свидетельствовал о том, что скульптор хотел запечатлеть момент сразу после славного сошествия Господа нашего. Я представил себе, как Его могучие руки ломают перекладины креста, и как с кровоточащей спиной, лицом и руками Он спускается на землю. Я также представил, как ужасно кровоточило Его сердце, когда Он понял, что Он не убедит грешников, что евреи и римляне не признают Его величия и не последуют за Ним. Что Он должен утопить Палестину в огне и крови, а затем то же самое Он должен сделать со всем миром. Что должен выбить плевелы и оставить чистое зерно. Эта мысль о моём Господе подействовала на меня как ведро ледяной воды. Как я мог сомневаться в своей миссии? Как я мог считать, что жизнь инквизитора не является лучшим, что могло со мной произойти? Как я мог в мыслях отвернуться от Иисуса? Ведь именно Он сам поручил создать Святой Официум, он дал крота, рыбу и птицу Марку Квинтилию и заповедал инквизиторам быть бдительными по подобию этих животных и не позволять еретикам прятаться ни под землёй, ни в морской глубине, ни под куполом неба.

Я выпрямился и спокойным шагом подошёл к Грольшу.

– На меня это не действует, сопляк, – сказал я без гнева и ударил его кончиками пальцев в нос. Такой удар не причинит вреда, но при этом он болезненный и неприятный. Грольш завыл. Больше от ярости и неожиданности, чем от боли. – На меня не навести чары.

Я быстро связал верёвкой его запястья и затянул петлю на щиколотках. Он даже не сопротивлялся, видимо, смирившись с мыслью, что столкнулся с более сильным противником.

– Это не чары, дурак, – просипел он наконец. – Что ты за инквизитор, если этого не знаешь?

Так он всё-таки знал, что я инквизитор. И это знание ни в малейшей мере не вызывало в его сердце тревожной дрожи. Я проглотил обиду, ибо человек, желающий узнать тайны ближнего, должен проявлять недюжинное терпение. В конце концов, чужие слова – это только слова, ничего больше. Они не прилипнут мне к коже и не будут с неё кричать.

– Так, может, ты меня просветишь, – предложил я, садясь напротив парня на табурет. – С удовольствием послушаю, каким способом ты можешь заставить людей поступать согласно твоей воле.

Грольш зыркнул на меня и скривил лицо в ехидной улыбке. Затем сплюнул.

– Ты и правда дурак. – Он покачал головой. – Ты дурак, и ничего не понимаешь.

– Может, я и дурак, – спокойно согласился я. – Однако так вышло, что я сижу на стуле, а ты лежишь связанный на полу. – Без предупреждения я пнул его носком сапога под колено, и он взвыл и скорчился. Он пытался отползти как можно дальше и ругался на чём свет стоит. Действительно, права была Элиза Грюнн, сказав, что репертуар он имел богатый. Но трудно было не заметить, что поток ругательств из его рта изливался вместе со слезами боли и унижения.

Я встал и пнул его снова, а затем снова и снова. Под ребра, в почки и в живот. Не слишком сильно, в основном лишь для того, чтобы показать и доказать, что он не убежит и не защитится от моих ударов. Чтобы он понял, что я могу его здесь, в этой комнате, забить до смерти, и никто и ничто не поможет ему спастись. Убеждение жертвы, что она находится в безвыходной ситуации, где решение о боли или её отсутствии, об унижении или сохранении остатков достоинства, о еде или голоде, о воде или жажде принимает только и исключительно инквизитор, также является одним из элементов предивной головоломки, носящей имя допроса.

– Может, пока достаточно? – Заметил я ленивым тоном, не то спрашивая, не то утверждая.

Маленький Грольш вжался в угол комнаты и хлюпал там, полный ненависти ко мне и жалости к себе. Теперь он действительно выглядел двенадцатилетним.

– Поговорим, отдохнём, – продолжил я. – Думаешь, бить тебя доставляет мне удовольствие? Думаешь...

– Я знаю, что доставляет! – Яростно рявкнул он, и я увидел, как его ладони сжимаются в кулаки. – Ты ненавидишь меня, и тебе нравится меня бить!

Что тут много говорить и что тут скрывать: это была истинная и святая правда! Может, я употребил бы не слово «ненависть», а, скорее, «отвращение», может, не сказал бы также об удовольствии, лишь о своего рода удовлетворении, но в остальном всё совпадало.