Приключения Весли Джексона - [65]

– Голову ниже, будьте вы прокляты! Не мешайте другим – голову ниже!

И я опять прижимался к земле и отвечал сержанту вполголоса:

– Спасибо, сержант, иди ты в… со всеми твоими паршивыми заботами.

Мы все ползли, а писатель все ругался и насмехался над нами, над армией, над правительством, над войной, над всем светом, над культурой, религией, искусством, наукой, политикой, над национальностями и расами, над патриотизмом и пропагандой, над империями и республиками, над политическим равновесием, над шпионами, секретной службой, полицией, над тюрьмами, судами, судьями и адвокатами, над банками, страхованием и процентными ставками, над внешней торговлей и дипломатией, над голосованием, газетами и радио, над журналом «Тайм мэгэзин» (который он особенно ненавидел), над риторикой, историей, географией и арифметикой, над системой бесплатного обучения, над рекламой и кинофильмами и над всем, что только есть на свете.

Джо Фоксхол решил не отставать от писателя и принялся возражать, утверждая, что все в мире, наоборот, отлично; не будьте, дескать, так нетерпимы только оттого, что вам приходится ползти на брюхе, хотя ваше тело к этому не приспособлено, – не смотрите из-за этого на все так презрительно, не теряйте веры, умоляю вас, вооружитесь терпением, все это во имя красоты и правды, не отчаивайтесь, ползите, ползите, ползите, – и тут Джо заорал во все горло:

– О черви Вселенной, ползите!

Ну а Виктора Тоска просто тошнило от всего этого, ему было совсем не до смеха, и каждый раз, когда я на него взглядывал, черт побери, у меня сердце сжималось. Я видел, как ему все противно – не само ползание, не эта дурацкая затея, а все это. И я вспомнил тот вечер, когда мы с ним отправились в бар после его возвращения в Нью-Йорк из Рочестера и он заставлял меня обещать, что я расскажу людям про любовь. И, видно, он угадал, что я вспомнил этот вечер, потому что, когда мы проползли уже добрую половину пути, он сказал:

– Не забывай о своем обещании – жена у меня беременна, этого у меня не отнять, – но все-таки не забывай, ты ведь дал мне честное слово.

И, будь я проклят, я ему поверил; позволил себе поверить тому, чему никогда не должен был верить: что он прав, что он не ошибается; что это может стать правдой. Я очень на себя рассердился и сказал ему, чтобы он замолчал, но немного погодя добавил:

– Да ты понимаешь, ведь человек может взять да и сделать так, что вдруг случится что-нибудь такое, что могло никогда и не случиться, понимаешь ты это или нет? Не надо внушать себе, что для тебя все пропало.

И тут же устыдился своих собственных слов, потому что он вдруг засмеялся и сказал:

– Да я же шучу, Джексон, я просто так, смеха ради.

И все-таки я знал, что он вовсе не шутит. Но я решил притвориться, что поверил ему, и мы опять стали кричать писателю и Джо Фоксхолу и смеяться, но мы задыхались, мы совершенно выбились из сил и едва могли двигаться. Но вот наконец мы с Виктором уже по другую сторону проволоки, путь пройден, мы на ногах наконец! Мы стояли и выплевывали пыль изо рта и легких.

После этого нам еще полагалось перейти через речку по узенькому висячему мостику, и мы это тоже осилили, это было не так уж трудно.

В следующий раз, когда мы ездили в Нью-Джерси, мы стреляли из карабина по движущейся мишени, а в третий раз мы только зря прокатились и проболтались весь день без дела, потому что нас отвезли туда по ошибке.

Глава 40 Весли празднует Рождество с современной женщиной

Когда опять настало Рождество, мы были совсем готовы к отправке, но нам посчастливилось остаться на праздники в Нью-Йорке. Я провел целую неделю с той женщиной, с которой познакомился в баре; кроме нее, я никого так хорошо не знал и вскоре после возвращения из Огайо стал к ней захаживать. А перед этим я провел несколько дней со своей знакомой из Огайо, я возил ее потанцевать в «Савой» в Харлеме, но мы только смотрели, как танцуют другие, а потом она уехала домой в Сан-Франциско. Однажды вечером мне вспомнилась музыка Брамса, и, хотя было уже очень поздно, я позвонил по телефону своей нью-йоркской знакомой и спросил, нельзя ли мне опять послушать музыку, и она сказала – можно. Я провел рождественские дни с ней, хотя она знала, что я все время ищу девушку, чтобы жениться. Она говорила, что даже будет рада, если я найду себе жену, потому что она знает, как много это значит для меня. Потом мы начинали дурачиться, и я чувствовал, как много значит для меня она сама. Мы оба это чувствовали и веселились вовсю, смеялись, пили и ели – и как бы то ни было, а любили немножко друг друга.

Иногда она становилась серьезной и спрашивала, о чем я все думаю, но я ее останавливал, и мы опять принимались дурачиться, и это должно было ей объяснить, о чем я все думаю, и, вероятно, она меня понимала. Пластинки у нее были чудесные, но больше всего я любил пьесу Брамса; потом там было что-то из Грига под названием «Лирическая сюита», – это я любил, когда бывал не в духе, – и еще мне нравилась одна вещь Бетховена, которую она называла «Аппассионата». Я знаю эту музыку на слух, но название, может быть, путаю. Были там еще прекрасные вещи Моцарта, Гайдна, Генделя, Баха, и, конечно, мы любили Чайковского за бурный, трагический пафос. От музыки Чайковского я всегда приходил в бодрое настроение, как бы трагична она ни была.