Приключения нетоварища Кемминкза в Стране Советов - [6]
Вс. Мейерхольд и 3. Райх. Фотография 1930-х
Задержись он в Москве подольше, Каммингсу, возможно, были бы уготованы еще несколько интересных встреч. Например, с Борисом Пастернаком, который в тот момент отлучился из Москвы по производственному заданию. Или с Валентином Стеничем — поэтом и переводчиком, о котором ему рассказывал Дос Пассос. Стенич в ту пору был занят переводом джойсовского «Улисса», имея за плечами переводы из Дж. Дос Пассоса, Ш. Андерсона и других американских модернистов. Кроме того, есть сведения, что он пробовал переводить и стихи Каммингса, о чем последнему было известно. Но встреча состоялась только с женой Стенича — Л. Файнберг. К сожалению, нам неизвестно, сохранились ли эти стихотворные переводы. Если бы Каммингс прибыл в Россию годом ранее, он несомненно повстречался бы с тем, кого он назвал в гостях у Бриков «товарищем самоубийцей», — Владимиром Маяковским. Вообще, его поездка может зеркальным образом напоминать об открытии Америки Маяковским, который путешествовал по стране Каммингса шестью годами ранее. Любопытно также сходство в названиях книг — «Я ЕСМЬ» у американского поэта и «Я» у русского[14]. Характерно, что для обоих поэтов важным мотивом поездки является желание открыть для себя иную политическую систему и иную культурную цивилизацию[15].
А. Родченко. Обложка книги В. Маяковского «Мое открытие Америки» (М., 1926)
У Каммингса между тем в России остается должок перед французским другом Маяковского — Арагоном; в суматохе московских мытарств ему нужно закончить перевод «Красного фронта». Но Каммингс уже не тот, что отправлялся из Парижа на «поезде красных созвездий» на «мчащихся колесах в блеске рельс» (строки из поэмы Арагона). Удрученный увиденным и пережитом в советской «нестране», он нехотя берется за перевод этого «гимна ненависти» и спешно отсылает результат в Революционное литературное бюро для публикации. Однако вскоре сам Арагон попадает под огонь критики за поэму, в которой слышны призывы к насилию во имя коммунистической революции. Дело доходит до судебных преследований и обвинений в подстрекательстве к вооруженному мятежу. Поэма оказывается погребенной в истории и более не издается. Даже в Советской России, где она вышла впервые в 1931 году в переводе С. Кирсанова отдельной книжкой, ее сочли чрезмерно воинственной и более никогда не печатали.
С. Г. (С. Герштейн?). Обложка поэмы Л. Арагона «Красный фронт» (М., 1931) в переводе С. Кирсанова. В самой Франции поэма была напечатана чуть позднее (в ноябре 1931); призыв взорвать Триумфальную арку и расстреливать полицейских обернулся уголовным преследованием автора
Тем временем переводчик «Красного фронта» на английский язык уже искал всевозможные пути побега из «красного ада». Не пробыв в Москве и месяца, он спешно оформляет выездную визу и возвращается в Париж поездом через Киев, Одессу и Стамбул. Выезд за границы Советской России осознается им как возвращение в Мир. Он покидает Страну Советов как «разочарованный странник», а свои представления о социализме выражает в дневнике, который будет затем преобразован в книгу:
я чувствую, что все, что было до сих пор сказано и спето в песне или рассказе о революции в России, равно вздору. Чувствую, что Россия не была давным-давно (и в какие времена!) каким-то количеством раболепных крестьян под управлением самовластной куклы — Россия была каким-то количеством царей, столь совершенно столь присуще и столь естественно царских, что (с одним незначительным исключением. — «Царем») они действительно прикрывались маской смиреннейших рабов, чтобы свет их царственности не ослепил глупый мир. Но глупый мир более глуп, чем может предполагать царственность. И то, что было неверно названо Русской революцией, — это ведь еще более глупая, чем принято считать, мировая пытка над естественным, над присущим, над совершенным и над царством; пытка, вызванная низостью и завистью и ненавистью и желанием раба заменить царственное инкогнито смиренности плебейским показным равенством…[16]
Разубедившись в ценностях капитализма и теперь — еще более — в социалистической альтернативе, Каммингс все более убеждается в единственно возможной для него идеологии — идеологии поэта самого для себя. Как-то ему заметили: вот, посмотрите, капиталисты — собственники, а русские никогда не были собственниками. На что он ответил: а художник никогда не бывает собственником.
Обложка туристической брошюры «Интуриста». 1932. Рекламируемый тур по Стране Советов включал посещение Ленинграда, Москвы, Киева, Днепростроя, Харькова, Одессы. Каммингс, помимо Москвы, посетил Киев и Одессу
О поспешном возвращении Каммингса из России писали парижские газеты: «Каммингс поехал в Страну Советов около месяца назад, с намерением остаться там много недель, месяцев или даже лет. Почему же он так скоро вернулся? Неужели ему не хватило вдохновения, которое он ожидал от поездки?»[17] Многие искренне верили, что если оттуда и возвращаются, то только с возвышенными чувствами. Но вот, кажется, кто-то привез ровно противоположные впечатления. На Каммингса стали смотреть с подозрением. То, что он увидел в СССР, никак не увязывалось с образом «советской Мекки», распространенным среди интеллектуалов западного мира.
