Приключения математика - [70]

Когда мы вернулись в Лос-Аламос, нам предоставили другую квартиру, в доме, построенном в военные годы, однако прожили мы там лишь несколько месяцев. Джек Калкин, все еще работавший в лаборатории, жил через улицу от нас. Рядом были и Хокинсы, которые, впрочем, собирались в скором времени уехать. Наше возвращение к более естественному, скорее даже к спартанскому образу жизни, стало освежающей переменой после не очень естественной обстановки в Лос-Анджелесе.

Как оказалось, я еще не вполне восстановил свои силы после тяжелой болезни. Первые несколько недель после возвращения я страшно уставал уже после двух-трех часов работы в кабинете. К счастью, со временем эта усталость прошла, и я опять смог чувствовать себя нормально. Помимо всего прочего, эта болезнь стала для меня настоящей финансовой катастрофой. Несмотря на мой медицинский страховой полис, я задолжал сумму примерно в пять тысяч долларов. Когда стало ясно, что я могу умереть или навсегда остаться инвалидом или ущербным человеком, некоторые наши друзья из Лос-Аламоса и даже просто знакомые нам люди одолжили Франсуазе денег. Это глубоко нас растрогало. Я вернул им деньги сразу, как только смог.

Тем временем Адам, мой брат, который с блеском заканчивал учебу в Гарварде, приехал в Лос-Аламос повидать нас. Испытав на себе довоенный кризис занятости, я с пессимизмом думал о его шансах устроиться на работу. Когда я спросил, какие у него планы, он ответил: «Получу должность преподавателя». Я в этом сомневался. Очевидно, по выражению моего лица он догадался о моем скептицизме, поскольку его взгляд говорил мне о том, что он считает меня старым, пессимистично настроенным ископаемым. Но правда была его, так как он сразу же получил должность преподавателя в Гарварде, и с той поры уже не покидал университет. Адам стал выдающимся профессором по искусству управления, а сейчас он возглавляет центр русскоязычного обучения. Кроме того, он популярный автор множества книг по истории коммунизма, среди которых самыми известными являются биографии Ленина и Сталина.

В начале 1948 года у нас появилась возможность занять освободившееся крыло в доме, стоявшем в «ванном ряду». Там мы жили, пока не уехали из Лос-Аламоса двадцать лет спустя. «Ванный ряд» представлял собой группу из пяти-шести домов, которые стояли еще со времен Лос-Аламосской сельской школы. Это были единственные дома с ваннами — во всех других был только душ. Во время войны эти привилегированные квартиры предназначались для директора и других высоких должностных лиц. Что касается Ферми, Бете, Вайскопфа и других именитых ученых, то они жили в скромных постройках, сооруженных в войну для временного проживания.

Наш дом располагался прямо напротив отреставрированного дома, служившего городским отелем для VIP-персон[22] и лиц, приезжающих с официальными визитами. Мы были в большом выигрыше от такой близости. Все наши друзья и знакомые, приезжая в Лос-Аламос, находились лишь в нескольких шагах от нас. Им ничего не стоило заглянуть к нам: пропустить рюмочку, перекусить или провести часок на нашей террасе. Франсуаза звала наш дом гостиничной пристройкой. Во время своих частых приездов в Лос-Аламос Джонни и Клари особенно любили останавливаться в маленьком домике, примыкающем к нашему двору. Непринужденная обстановка всех этих встреч вносила в нашу жизнь в Лос-Аламосе великое множество приятных моментов. Научным, политическим и личным беседам не было конца. О них можно было написать целую книгу.

Вместо Бете руководителем теоретического отдела был теперь Боб Рихтмайер. Он сменил Плачека, который занимал эту должность в течение нескольких месяцев после окончания войны. Я познакомился с Рихтмайером еще в военное время, когда он периодически наведывался в Лос-Аламос из Вашингтона, где у него была работа в патентном бюро. Высокий, худощавый, энергичный и очень дружелюбный, он демонстрировал необыкновенно широкий ум. Его интересовали многие области математики и математической физики. Позже мы узнали о его живом интересе к музыке, выдающихся лингвистических способностях и других особых его дарованиях. Он, например, искусно владел мастерством криптографии. Однако он был настолько сдержанным человеком, что мне не удалось узнать его поближе, хотя мы были, и до сих пор находимся, в самых дружеских отношениях.

Норрис Брэдбери сменил Оппенгеймера на должности директора лаборатории. Во время войны я лишь мельком видел его. Он был приятным, открытым и деловым молодым человеком, полным готовности принять на себя ответственность за продолжение чрезвычайно важной работы, но понимавшим при этом, что стать достойным преемником Роберта Оппенгеймера, который в то время был на пути к становлению человеком-легендой, было отнюдь нелегко.

Спасение проекта от «медленной смерти» и превращение его почти что в «баллистическую» лабораторию — всецело заслуга Норриса. Лабораторию тогда могли с легкостью превратить в узкоспециализированный оружейный арсенал, вроде тех, что остались в Калифорнийской пустыне. Медленно, но верно под его руководством начал повышаться интеллектуальный и технологический уровень лаборатории. Она приобрела прочное, солидное положение учреждения, в котором работают замечательные ученые, и постоянно расширяется круг интересных научных проблем и фантастических перспектив создания технологии атомного века. (Сейчас, под руководством Харольда Эгню, все это проявляется еще ярче.)