Приключения математика - [69]

Быстро подходило время, когда я мог вернуться к преподаванию, однако у меня сложилось твердое отрицательное отношение к Лос-Анджелесу. Проезжая мимо тех самых улиц, по которым меня везли в машине скорой помощи, я вспоминал о своей недавней болезни. Она наложила свой отпечаток и на мое отношение к университету, и я не испытывал никакого удовлетворения. При моей нетерпеливости я не мог не видеть, что он не слишком спешил превратиться из славной средней школы в действительно высшее учебное заведение. У меня были разногласия с деканом в вопросах об установлении академического уровня и увеличении персонала. Он, как мне рассказывали, говорил, что всякий раз, когда он видел меня даже на расстоянии, у него едва не случался сердечный приступ, — так он боялся, что я иду к нему с новыми предложениями о расширении штата.

Лучшим местом в университете была библиотека Хэнкока. Она размещалась во внушительного вида здании и имела кое-какие хорошие книги — хотя само здание все же было лучше хранящихся в нем книг. Кроме того, в ведение университета перешла старая муниципальная библиотека из Бостона, но когда я узнал, какой литературой она располагала, то сравнил ее с бесценным собранием каталогов «Sears Roebuck» столетней давности. Это едкое замечание, скорее всего, не добавило мне популярности.

Несмотря на то, что у меня были друзья и новые знакомые среди математиков, физиков и химиков, во мне росло чувство разочарования, и я хотел уехать. Лос-Анджелес оказался неудачным опытом.

Именно тогда я получил телеграмму из Лос-Аламоса, приглашающую меня вернуться и занять более высокую должность с более высокой зарплатой. Она была подписана Бобом Рихтмайером и Ником Метрополисом. Рихтмайер стал руководителем теоретического отдела.

Это предложение вернуться в Лос-Аламос, работать среди физиков и снова жить в живительном климате Нью-Мексико стало для меня огромным облегчением. Я тут же ответил, что «в принципе» я заинтересован. Когда телеграмма пришла в лабораторию, в ней было написано, что я заинтересован в начальстве[20].

Глава 10. Назад в Лос-Аламос

1946–1949

Лос-Аламос переживал не лучшие времена. Тем не менее, по возвращении я обнаружил, что многие решили остаться здесь, и что в правительстве хотели, чтобы лаборатория продолжала свою работу и добилась процветания. Задачей ее было дальнейшее исследование и разработка атомных бомб.

Естественно, что после войны возник вопрос о возможности новых войн и об оружии будущего. Я выступал за продолжение твердой политики наращивания вооружений во избежание риска оказаться позади других наций. Джонни и другие подозревали о способности России получить или создать ядерную бомбу и о ее намерениях в отношении западной Европы. В те дни он был настроен «по-ястребиному» (хотя слова «ястребы» и «голуби» были еще не в ходу[21]). Он мыслил древними историческими примерами борьбы держав и коалиций и выступал за сильную Америку даже активнее, чем некоторые наши друзья-физики. Он также довольно рано предугадал, что важные военные проблемы, касающиеся бомбы как таковой, ее размеров и формы, уступят место проблемам, связанным с их доставкой, то есть, можно сказать, с ракетной техникой.

Моя собственная позиция была промежуточной между его позицией и позицией физиков, которые надеялись интернационализировать ядерное оружие. На мой взгляд было наивным ожидать, что волки вдруг подружатся с овечками, и я считал, что подписание важных международных соглашений затянется на годы. Не стоило надеяться на быструю перемену занимаемых позиций, да и самой человеческой натуры. Я не слишком доверял и предложенной тогда идее Атлантического Союза, полагая что ее пропаганда была излишне откровенной. Гегемония, кроющаяся за неубедительной маской общей организации, породила бы лишь страхи и еще одну истеричную реакцию другой стороны. Но я тогда еще не осознал огромного значения ядерного вооружения и того влияния, что оно окажет на ход событий в мире. Одна бомба, рассуждал я, это все равно, что налет тысячи самолетов. Я еще не понимал, что мощность каждой такой бомбы можно было увеличить, и что можно было изготовить тысячи таких бомб. Осознание этого пришло уже позже. Я не испытывал ни малейших колебаний по поводу возвращения в лабораторию с тем, чтобы продолжить участвовать в исследованиях, связанных с разработкой атомных бомб. Я сказал бы, что занимал тогда среднюю позицию между наивнейшим идеализмом и крайним ура-патриотизмом. Движимый своими инстинктами (а, возможно, отсутствием таковых), я больше всего был заинтересован в научных аспектах работы. Проблемы ядерной физики были очень интересными и приводили к возникновению новых областей физики и астрофизики. Быть может, я чувствовал и то, что за научными открытиями неизбежно последует их технологическое развитие. И, наконец, я верил в конечное торжество здравого смысла человечества. Принятый в конце концов акт об атомной энергии был гораздо более приемлемым в сравнении с начальными предложениями, согласно которым работа по изучению атомной энергии оставалась под исключительным контролем военных. Франсуаза выражала большие сомнения насчет нравственной стороны дела, скорее всего, из эмоциональных, инстинктивных побуждений. Вообще, я всегда считал необдуманным со стороны ученых пренебрегать проблемами технологии. Это могло толкнуть ее в руки опасных фанатиков-реакционеров. С другой стороны, идея одного лишь увеличения количества бомб до бесконечности не имела никакого смысла, поскольку даже малой доли из всего арсенала хватило бы, чтобы уничтожить все населенные пункты земного шара, даже если принять, что большинство снарядов не достигнет своей цели. Я также сомневался, что русские доберутся до Западной Европы. Это была одна из дутых причин супервооружения. На мой взгляд, русские сами не находили в этом возможного преимущества; видя, что даже в Польше они с трудом поддерживают свой режим, я не усматривал никакой выгоды для них в том, чтобы сделать Западную Германию коммунистической. Как раз наоборот, если бы Германия воссоединилась при коммунизме, она представила бы для России огромную угрозу. Объединенная коммунистическая Германия непременно постаралась бы занять место «босса» в коммунистическом мире.