Приключения Джона Девиса. Капитан Поль - [17]

– Кроме этого, я хорошо знаю по-французски, довольно хорошо географию, немножко математики и истории.

Я забыл еще ирландское наречие, которым, благодаря миссис Денисон, говорил, как добрый сын Эрина.

– Это довольно много, – сказал доктор, удивляясь, что я не знаю ничего, что двенадцатилетние дети почти всегда знают, и знаю многое такое, чему обыкновенно учатся гораздо позже. – Но разве греческому и латыни вы нисколько не учились? – прибавил он.

Я принужден был признаться, что не умею даже и читать на этих языках. Ботлер взял большую тетрадь и записал в ней: «Джон Девис, вступил в колледж «Гарроу-на-Холме» 7 октября 1806 года, в последний класс».

Он прочел это вслух, и я покраснел до ушей, услышав слова, которыми фраза заканчивается. Я хотел было уйти, как вдруг дверь отворилась, и в ней появился другой воспитанник.

Это был молодой человек лет шестнадцати или семнадцати, с бледным лицом, тонкими, аристократическими чертами и надменным взором, его завитые черные волосы были зачесаны на сторону с изумительной старательностью, к тому же у него, тоже против обыкновения, руки были бледны и нежны, как у женщины, а на одном пальце сверкал дорогой перстень.

– Вы посылали за мной, мистер Ботлер, – сказал он, стоя в дверях с надменным выражением, которое пробивалось даже в самых простых словах.

– Да, милорд, – отвечал доктор.

– Позвольте же спросить, чему я обязан этой честью?..

Он произнес последние слова с улыбкой, которая не скрылась ни от кого из нас.

– Я бы желал знать, милорд, почему вы, несмотря на мое приглашение, – доктор в свою очередь сделал особенное ударение на этих словах, – не пришли ко мне вчера обедать вместе с другими воспитанниками?

– Позвольте мне не отвечать на этот вопрос.

– Извините, милорд, вы нарушили принятый у нас обычай, и я непременно хочу знать, какую причину вы на это имели… Если только у вас была какая-нибудь причина, – прибавил профессор, пожимая плечами.

– Была, сударь.

– Какая же?

– Если вам непременно хочется знать, то я вам скажу ее, – отвечал молодой человек с самым наглым спокойствием. – Если бы вам случилось быть поблизости моего ньюстендского замка, когда я живу там во время вакаций, то я уж, конечно, не позвал бы вас на обед, поэтому я и не должен принимать от вас знаков внимания, на которые совершенно не расположен отвечать.

Ботлер вспыхнул от досады.

– Я должен вас уведомить, милорд, – сказал он, – что если вы не исправитесь, то я исключу вас из колледжа.

– А я должен вас уведомить, – отвечал юноша, – что я завтра же перехожу в кембриджский Троицкий колледж и принес вам письмо от моей матушки именно об этом.

Он протянул письмо, не трогаясь с места.

– Э, боже мой, да подойдите же, милорд! – сказал профессор Ботлер. – Ведь все знают, что вы хромаете.

Тут молодой человек в свою очередь обиделся, но, вместо того чтобы покраснеть, он ужасно побледнел.

– Пусть я и хромой, – сказал молодой человек, измяв в руках письмо, – но я бы желал, чтобы вы дошли за мной туда, где я буду. Джеймс, – прибавил он, обернувшись к ливрейному лакею, который, верно, привез письмо, – вели седлать лошадей: мы сейчас едем.

И он захлопнул дверь, даже не поклонившись доктору Ботлеру.

– Ступайте в класс, Девис, – сказал мне профессор Ботлер, – и не берите пример с этого наглеца, чтобы не походить на него.

Когда мы проходили через двор, этот странный молодой человек прощался со своими товарищами. Лакей, уже сидя на лошади, держал другую под уздцы. Молодой лорд вскочил в седло, сделал рукой прощальный знак, пустил лошадь в галоп, оглянулся еще раз на своих приятелей и повернул за угол.

– Не застенчивый молодец! – пробормотал Том, глядя ему вслед.

– Спроси, как его зовут, – сказал я.

Том подошел к одному воспитаннику, поговорил с ним и вернулся ко мне.

– Его зовут Джордж Гордон Байрон, – сказал он.

Таким образом я вступил в колледж «Гарроу-на-Холме» в тот самый день, как лорд Байрон оттуда ушел.

Глава VII

На следующий день Том собирался вернуться в Уильямс-Хауз, но перед тем еще раз посетил доктора Ботлера. Он просил, чтобы меня особенно усердно учили гимнастике, фехтованию и кулачному бою.

В первый раз в жизни остался я один, потерявшийся между юными товарищами, как в лесу, цветы и плоды которого мне совершенно неизвестны, и где я боюсь пробовать что-нибудь, чтобы не попалось горькое.

Вот поэтому в классе я не поднимал головы, а в часы отдыха вместо того, чтобы отправляться с товарищами в сад, печально сидел в уголке на лестнице. В эти часы невольных размышлений тихая жизнь в Уильямс-Хаузе, окруженная любовью моих добрых родителей и Тома, вспоминалась мне во всей ее прелести. Мое озеро, мой бриг, мишень, книги, которые меня так занимали, поездки с матушкой к больным, все это мелькало в памяти и перед глазами, и я погружался в уныние, потому что в одной стороне моей жизни все было светло и весело, а в другой я видел пока еще одну только тьму. Мысли, не свойственные моим годам, тяготили меня до такой степени, что на третий день я уселся в уголке и горько заплакал. Погрузившись в глубочайшую печаль, я закрыл лицо обеими руками и видел сквозь слезы только мой милый Уильямс-Хауз. Вдруг кто-то положил мне руку на плечо – я сделал обыкновенное у мальчиков движение от досады, но воспитанник, который стоял подле меня, сказал мне с ласковым упреком: