Приключения бригадира Этьена Жерара - [31]
Ни об одной прогулке я не вспоминаю с таким отвращением, как об этой. Шляться по горам я вообще не мастер, но тут я шагал исправно. Вы прямо не можете себе представить, какая бодрость вас охватывает, если около вас идут загорелые жулики с длинными кинжалами. При таких обстоятельствах даже совершенно обессиленный маршируешь так бодро, как-будто впереди тебя ожидает большая радость.
Наконец, мы добрались до места, где тропинка сперва подымалась на холм, а потом спускалась вниз, в долину. Нужно было пройти через густой сосновый лес. Местами видны были следы мулов, а один раз я совершенно ясно различил на влажном песке след лошадиного копыта. Я скоро разгадал тайну этих следов. Недалеко от этого места стояла привязанная к дереву большая вороная лошадь с белой отметиной на передней ноге. Это была та самая лошадь, которую я выпрашивал у комиссариатского чиновника.
Но что же тогда случилось с самим Видалем? Неужели и он находится в таком же отчаянном положении, как я?
В то время, когда я думал о судьбе комиссариатского чиновника, партия, ведшая меня, остановилась, и один из разбойников как-то странно крикнул. Из кустов, обрамлявших утес, послышались ответные крики, а затем из них вышли еще человек десять, двенадцать разбойников. Обе партии обменялись приветствиями. Вновь прибывшие окружили мнимого священника и стали ахами и охами выражать ему сочувствие, а затем они обратились ко мне и стали махать ножами и выть, словно волки. Это были истинные убийцы. Я решил, что пришел мой конец, и подбодрился, желая умереть с достоинством и мужественно. В это время один из разбойников скомандовал, и меня потащили прямо в кусты.
По узенькой тропинке мы приблизились к гроту, находившемуся на скале. Солнце уже садилось, и в пещере было бы темно, как в могиле, если бы она не освещалась двумя смоляными факелами, которые были воткнуты в ведра и ярко пылали.
Между факелами за грубым столом сидел какой-то странный человек. Все разбойники обращались с ним почтительно и раболепно. Я сразу догадался, что это не кто иной, как знаменитый разбойничий атаман, которого за его зверские деяния прозвали Эль-Кучилло.
Изуродованный мною человек был внесен в пещеру и посажен на бочку. Смотря на меня с ненавистью, он стал разговаривать с атаманом. Из их отрывистой беседы я понял, что мнимый священник был главным есаулом разбойничьей шайки, и что его обязанность, между прочим, заключалась в заманивании на погибель путешественников. Это негодяю, благодаря его ловкости и одежде священника, удавалось. Я обрадовался, что хорошенько разделался с этим лицемерным чудовищем. Но все же я боялся, что мне придется поплатиться своей жизнью, которая была так драгоценна для императора, армии и Франции.
Я смотрел в упор на Эль-Кучилло. Этот человек менее всего похож был на разбойника. Он был одет в добротный суконный сюртук и походил на почтенного отца семейства. Предметы, находившиеся в пещере, еще больше усиливали его сходство с мирным обывателем. На столе виднелись табакерка и книга в черном переплете. Такие книги употребляются обыкновенно в торговых домах… На полке, между двумя пороховыми бочками, лежало еще несколько таких книг, на столе валялись листики бумаги, исписанные стихами. Пока я рассматривал все это, атаман слушал доклад своего помощника. Выслушав до конца, он велел вынести калеку из пещеры, а я с тремя сторожившими меня разбойниками остался ожидать решения своей судьбы.
Атаман снова взял перо в руки и, постукав им себя по лбу, надул губы и глянул искоса на потолок пещеры.
Наконец, обращаясь ко мне, он сказал на чистом французском языке:
— По всей вероятности, вы не сможете подобрать рифму к слову «CoviIha»?
Я ответил, что, к сожалению, не могу помочь ему в этом, так как мое знакомство с испанским языком весьма незначительно.
— О, это богатый язык! — ответил атаман, — но он менее богат рифмами, чем немецкий и английский. Потому-то все наши лучшие произведения написаны белыми стихами. Белый стих — это великолепная форма. В нее можно вложить всякое содержание и для творчества открывается полный простор. Но что я вам толкую? Вы, гусар, по всей вероятности, мало интересуетесь подобными вопросами.
Я хотел ответить, что гусар нисколько не глупее партизан, и если партизаны могут сочинять стихи, то почему бы их не сочинять гусарам, но Эль-Кучилло прекратил разговор и снова углубился в свои недоконченные стихи. Помолчав некоторое время, он написал что-то, а потом бросил перо издал радостное восклицание и с пафосом продекламировал написанные им стихи. Державшие меня разбойники разразились одобрительными восклицаниями. Широкое лицо Эль-Кучилло покрылось румянцем, словно у молодой девушки, которая в первый раз в жизни услышала комплимент.
— Мы проводим длинные вечера, распевая баллады собственного сочинения, — пояснил он мне. — У меня есть стихотворное дарование, и я надеюсь, что когда-либо мой сборник будет отпечатан в типографии Мадрида. Однако, вернемся к делу. Позвольте узнать, как вас зовут?
— Этьен Жерар.
— Ваш чин?
— Полковник.
— Войсковая часть?
— Третий гусарский Конфланский полк.
