Приключения алхимика Филоэгуса, волшебника Астеродама и дочери его Иреи - [3]

Веточка мака завяла, а Филоэгус открыл глаза.

— Кончено? — спросил он.

— Все кончено, — отвечал Волшебник. — Вот ваше сердце.

И, сняв соловья с шапки, он показал его Филоэгусу, а затем засунул птицу в карман.

— Счастливо оставаться, — прибавил он с плутоватой улыбкой и, вежливо раскланиваясь, исчез за дверью.

Филоэгус схватился рукою за левый бок. Там ничего не билось.

В самом деле, сердца не было.

— Ну и прекрасно, — порешил наш ученый. — Сердце, действительно, очень обременительная и бесполезная в жизни вещь.

С этого дня ничто уже ни на секунду не отвлекало его от занятий. Оп ходил, смотрел, ел, пил — словом, делал все, как машина. Он не замечал выражения ни заботы, ни горя, ни радости на встречавшихся ему лицах, а если и замечал, то оно как будто вовсе не относилось к нему, как будто он был пришельцем из какого-то другого мира, не имеющего ничего общего с человеческим.

Раз как-то по дороге в деревню он встретил нищего, который сказал ему, что два дня не ел и со слезами просил подаяния. В душе Филоэгуса не шевельнулась жалость к нему, и он равнодушно прошел мимо, хотя в кармане его были деньги. В другой раз он встретил мальчика с ослом, навьюченным корзиною с овощами.

Корзина опрокинулась. Мальчик был маленький и, будучи не в состоянии справиться один, просил Филоэгуса пособить ему. Но Филоэгус не шевельнул даже пальцем и опять прошел мимо. Напрасно сияла для него краса Божьего мира, напрасно солнце лукаво заглядывало ему в глаза, как будто стараясь насильно оторвать его от занятий, и шиповник алел под его окном, нашёптывая ему что-то своим благоуханием. Напрасно стрекотали кузнечики и жужжали пчёлы, напрасно сверкали речки серебристыми струйками и лёгкий ветерок колыхал вершины вековых деревьев, которые рассказывали какую-то интересную, таинственную повесть. Напрасно горные вершины сверкали при солнечном закате всеми оттенками радуги, приглашая взглянуть туда на недоступную высь, на громадный лазоревый свод, куда они так стремились; Филоэгус отворачивался от всего этого и наклонялся ниже над пожелтевшими свитками рукописей или над шипевшим на очаге котлом. Вся его душа сосредотачивалась на одной мысли: как бы открыть этот драгоценный камень, который имел бы дар превращать все металлы в золото.

А между тем годы шли: наш ученый, Вечно снуя в душном воздухе без движения, быстро начал стариться. Лицо его приняло желтоватый оттенок, он сгорбился и осунулся. Голову его покрыла преждевременная седина.

Но оставим его пока и последуем за Астеродамом, который. выйдя из башни, направился в свой волшебный дворец, стоявший на самой вершине горы, недоступной для простых смертных. Луна сияла во всем блеске, когда он достиг этого чудного здания, которое все целиком было сооружено из разноцветных камней. Навстречу волшебнику вышла его единственная дочь, Ирея, которую он любил больше всего на свете и которая также очень любила его. Мать Иреи была простая смертная. Она умерла несколько лет назад, оставив дочери талисман: это было простое золотое колечко, совершенно гладкое и тонкое. Ирея всегда носила его на указательном пальце левой руки. Стоило только ей надеть его на один из пальцев правой руки, и никакая волшебная сила не могла уже иметь над нею влияния.

— Что ты так поздно, отец? — спросила она Астеродама.

— Сегодня мне удалось осуществишь свою давнюю мечту, — отвечал весело волшебник. — Я приобрел соловья, в которого превратил человеческое сердце. Пойдем со мною, послушай, как он поет.

Волшебник с дочерью вошли в одну из обширных зал, где в таком изобилии красовались редкие растения тропических стран, что они скорее походили на цветущий лес. Здесь Астеродам запер соловья в золотую клетку.

— Ну, спой же, голубчик, что-нибудь, да повеселее, потешь меня и мою дорогую дочку, — проговорил волшебник, потирая от удовольствия руки.

Соловей запел, повернувшись на жердочке к Ирее. И странное дело, он пел по-соловьиному, но смысл каждой его ноты был понятен, точно человеческое слово. Только напрасно Астеродам воображал, что соловей его запоет веселую песню. Напротив, соловей разливался в жалобных звуках. Он пел про жаворонка, резвящегося в поднебесье, про мирное счастье малиновки, которая устроила себе гнездо в густой листве векового клёна и вывела малюток; про орла, витающего под облаками и вдыхающего полной грудью чудный воздух свободных, открытых пространств.

Он сравнивал с ними свою участь. Ему было душно в этой зале, наполненной тропическими растениями. Ему казалось, что клетка давила его со всех сторон, как золотые тиски. Он рвался на простор, на волю, туда, где синеет вековечный лес, где тысячи пернатых славят Бога кто как умеет.

И чем дальше, тем грустнее становилась песня соловья. Звуки слабели, замирали, наконец превратились в мелодические рыдания.

— О, отец! — воскликнула Ирея, в сердце которой горячим ключом закипело сострадание, — возврати свободу этой бедной птичке. Возврати ей счастье!

Астеродам очень любил Ирею, но он так же сильно любил наслаждения, и ему жаль было лишишься того, чего он добивался столько лет.

— Не Волнуйся, дитя мое, — сказал он дочери, — утро вечера мудренее, говорит людская пословица. Подождем до завтра. Может быть, завтра, при солнечном восходе, соловей запоет веселее. Иди с миром и ложись спать.