Рота убежала… В ночь, в лес, в поля искать врага, убийц-фашистов. И сразу стало тихо в соснячке, и сразу стало слышно, как шумят верхушками деревья. Они шумели и вчера, и позавчера, они шумели здесь на ветру вечность. На столе лежал дядя Боря, мой друг, мой солдатский дядька. Мы понимали друг друга без слов…
Странная штука смерть! Что-то нарушили в человеке, самую малость, и он еще есть, человек, и его уже нет и никогда не будет. Не повторится. Я понимал, когда убивали врагов, но я не мог понять, как умирают друзья. Это вроде бы как умер я сам. Мой мир, мое восприятие мира, то, что вижу, слышу, чувствую, — мое «я» неспособно примириться с тем, что вдруг перестанет слышать, видеть, чувствовать… Тогда бы не стало моего мира, он погиб и никогда не возникнет вновь, сколько бы людей ни появилось на земле. Обидно! Когда я умру, мир пусть на самую крошечку, малость обеднеет, потому что из него выпадет мое мироощущение.
Мертвый не страшил — не верилось, что, если его позвать, дядя Боря не откликнется. Теперь мы никогда не поговорим с ним о книгах, о Стешке… Он вчера работал на пару со Стешкой. Они так похожи друг на друга. Это он для нее вырезал гномика. Для нее! Где гномик?
«Обязательно раздобуду гномика и отнесу Стешке», — решил я.
— Козловы! — позвал дежурный по роте. — Четверо, вас двое, всего шестеро. Вот и держи оборону неполным отделением. Давай-ка, берите ракетницы, на вас оружия нет, ракет наберите побольше, по две ракетницы возьмите. Сядьте у навеса и не мозольте глаза, а то еще подстрелят ненароком свои. Кто идет, значит, кричите: «Стой, стрелять буду!» — и ракету вверх. Если бежит или прет на тебя, валяй ракетой, как из охотничьего ружья жаканом. В лес не заходите. Страшно? Ежели страшно, то марш в палатку.
— А тебе страшно? — спросил Рогдай.
— Как сказать! — ответил дежурный по роте.
Мы пошли к навесу. Под навесом стоял спортивный конь. Прохладный доставил его в роту из школьного спортзала, чтоб крутить на нем разные упражнения, закаляться физически. К счастью, при транспортировке у спортивного снаряда кто-то открутил ручки. Ручки затерялись.
Я сел на коня.
— Зачем вылез? — зашипел Рогдай. — В темноте-то, запомни, видно силуэт на фоне неба. Плохой ты разведчик, никогда из тебя разведчика не получится.
— Верно, — согласился я, но с коня не слез.
Брат залег, как в траншею, между пустыми ящиками из-под колючей проволоки, притаился.
Серая мгла ползла с болота. Пронизывающий липкий туман накрыл палатки, звуки тонули, вязли в тумане. Голос Рогдая стерся, отдельные слова слились в неясное бормотание:
— Бы-бы-бы-бы…
«Мне сейчас на шестнадцать потянуло, — думал я. — Пятнадцать лет! Скоро паспорт дадут. Буду ходить голосовать на выборах».
Враги ходили где-то рядом. Наверно, я потому и не боялся их, что еще не свыкся с мыслью, что дядю Борю зарезали.
Я соскочил с коня и пошел к столам для чистки оружия. Глупо лежал человек на столе… Я подошел, откинул полу шинели с лица Сеппа. Глаза закрыты… Спит, что ли?
Нет, я не понимал, что такое смерть!
Подошел дневальный с лопатой. Винтовка за плечами.
— Алик, — сказал он, — бери лопату. Пошли копать.
— Чего копать?..
— Могилу.
— Кому?
— Да ему… Похороним. Жалко парня. Глупая смерть. Конечно, кто знал, что фрицы рядом? Зазря погиб.
Мы рыли могилу у дороги. Перерубали корни деревьев, земля попалась сухая, с песочком.
— Шикарное место, — сказал со знанием дела дневальный. — Сухое.
Я не сознавал, что мы роем могилу. Двое дневальных взяли тело под голову, за ноги, завернули в шинель.
Я очнулся. Закружилась голова.
А когда они опустили дядю Борю в яму, взялись за лопаты и бросили первые комья земли в яму, я закричал:
— Перестаньте! Не дам!
Я спрыгнул в яму.
— Вставай! Вставай! Перестань притворяться… — тряс я за плечи дядю Борю.
Меня выволокли из могилы, дали по шее. Я бился, кусался, потом затих. Примирился…
Его закопали.
У дороги вырос холмик. И все?
Как просто! Холмик… Смерть отвратительна в своей оголенной откровенности.
Из тумана выкатился комок. Комок залаял, запрыгал, стараясь лизнуть в лицо.
— Глянь, Бульба объявилась, — сказал радостно кто-то из бойцов. — Бульба! В хозяйстве прибыло.
— Она. Нашла. Вернулась! Псина, ты откуда? Ох ты, псина! Вернулась. Сколько ее не было — две недели пропадала. Нашла дорогу.
— Уведите Алика.
— Не для пацанов война.
— Не привык еще…
— Было бы к чему привыкать. «Не привык»… Пошли, сынок! Сынок, опирайся на плечо. Пойдем. Не поправишь дела. Мертвых не воскресишь.
— Крест бы поставить на могилку.
— По-теперешнему крестов не ставят. Дощечку. Или пропеллер.
— Я вырежу дощечку, поставлю. Надпись сделать? Ежели чернилами, то дождь смоет, выжечь бы каленой проволокой.
И все? Это и есть смерть?
Отощавшая Бульба носилась по лагерю, обнюхивала палатки. Она вернулась из далекого тыла, куда ее отправили на попутной машине по приказу Прохладного. Бульба проверяла владения — не появилась ли в роте другая псина? У нее были свои заботы — конкретные, собачьи.
Бойцы сели на столы, закурили, продолжая переговариваться короткими фразами:
— Секретные приборы, выходит, отвинтили с «яка», стибрили фашисты.
— Выходит, стибрили.