Приключение рождественского пудинга - [57]

Джордж находит свое письмо и засовывает его в карман халата мистера Гаскона. В семь тридцать он уже в ресторане «Гэлант Эндивор». Борода, густые брови — полный маскарад. Ни у кого нет сомнений, что в семь тридцать мистер Генри Гаскон еще жив. Затем следует поспешное переодевание в туалете и племянник мчится в своей машине на полной скорости в Уимблдон на партию бриджа. Это идеальное алиби.

Мистер Бонингтон взглянул на Пуаро.

— А как же штемпель на письме?

— Ну, это просто. Штемпель был запачкан. Почему? Потому что число на нем было переправлено со второго на третье черной краской. Вы бы никогда не обратили на это внимание, если бы не подозревали этого. И наконец — черные дрозды.

— Черные дрозды?

— Помните детскую загадку? Двадцать четыре черных дрозда занесли в пирог. Или, если вы хотите точности, ягоды черной смородины. Как вы понимаете, Джордж оказался не слишком хорошим актером. Он выглядел, как дядя, и ходил, как дядя, и разговаривал, как дядя, и у него были такие же борода и брови как у дяди, но он забыл, что надо еще есть, как дядя. Племянник заказывал еду по своему вкусу.

Черная смородина окрашивает зубы. Но, хотя все считали, что Генри Гаскон ел в тот вечер пирог из черной смородины, его зубы не были окрашены. И среди содержимого его желудка не было черной смородины. Я это проверял сегодня утром. К тому же Джордж был столь глуп, что сохранил бороду и весь свой маскарадный костюм. О! Улик против него предостаточно. Я с ним сегодня встретился и напугал его. Это довершило дело. Кстати, он снова ел черную смородину. Весьма прожорливый тип — уделяет слишком большое внимание еде. И, если я не ошибаюсь, из-за этой прожорливости его и повесят.

Официантка принесла им две порции пирога с яблоками и черной смородиной.

— Унесите это, — сказал мистер Бонингтон. — Надо быть осторожным. Принесите мне маленькую порцию сагового пудинга.

Сон

Эркюль Пуаро рассматривал особняк с явным одобрением. Его глаза небрежно скользнули по соседствующим с ним магазинам, по большому фабричному зданию справа, по обшарпанному многоквартирному дому напротив и снова остановились на особняке.

Нортвэй был истинным детищем прошлого века, в котором не имели обыкновения экономить ни времени, ни пространства. Это был породистый и надменный дом, привыкший, чтобы его окружала только бескрайняя зелень полей. Теперь же он оказался анахронизмом, затерянным в бушующем море современного Лондона и давно всеми забытым. И, спроси вы хоть пятьдесят человек подряд, вряд ли кто указал бы к нему дорогу.

И лишь совсем немногие ответили бы, кому он принадлежит, хотя, назови вы имя владельца, вам тотчас бы сообщили, что это один из богатейших людей в мире. Однако с помощью денег можно унять самое жгучее любопытство, равно как и раздразнить его. Бенедикт Фарли, этот эксцентричный миллионер, предпочитал не афишировать выбор своей резиденции. Его вообще редко видели на людях. Изредка он появлялся на совете директоров, где его высокая худая фигура, резкий голос и хищно загнутый нос тут же наводили на собравшихся страх. Если бы не эти редкие появления, он вполне мог бы считаться персонажем, пусть хорошо всем знакомым, но вымышленным.

Согласно слухам, он был то чудовищно скуп, то невероятно щедр, неизменно ходил в старом заштопанном халате — которому, по некоторым оценкам, шел уже двадцать восьмой год, — питался исключительно икрой и постными щами и ненавидел кошек. Все это было общеизвестно.

Ровно столько же об этом человеке, к которому он сейчас направлялся, знал и Эркюль Пуаро. Письмо, лежавшее в кармане его пиджака, ситуации не меняло.

Посвятив несколько минут молчаливому созерцанию этого памятника веку ушедшему, Пуаро поднялся по ступеням парадного и позвонил в дверь, одновременно сверяясь с наручными часами, заменившими наконец безнадежно устаревшую, хоть и горячо любимую луковицу с цепочкой. «Да-да, ровно двадцать один тридцать», — подтвердили часы. Пуаро, как всегда, был точен до минуты.

После выверенной годами паузы дверь отворилась, и на фоне освещенного холла возник великолепный образчик потомственного дворецкого.

— Мистер Бенедикт Фарли? — осведомился Пуаро.

В ответ его окатили ледяным — вполне вежливым, но достаточно красноречивым — взглядом.

«En gros et en de tail[51], — с уважением подумал Пуаро.

— Вам назначено, сэр? — учтиво спросил дворецкий.

— Да.

— Ваше имя, сэр?

— Мосье Эркюль Пуаро.

Дворецкий наклонил голову и посторонился. Эркюль Пуаро вступил в дом, и дверь за ним закрылась.

Однако прежде чем умелые руки приняли у Пуаро шляпу и трость, была улажена еще одна маленькая формальность.

— Прошу извинить меня, сэр. Я должен попросить у вас письмо.

Пуаро неторопливо извлек письмо из кармана и протянул его дворецкому. Тот только бросил на него взгляд и тут же с поклоном вернул. Эркюль Пуаро сунул письмо обратно в карман. Оно гласило:

«Нортвэй, среда, восьмое

Мосье Эркюлю Пуаро

Дорогой сэр,

Бенедикт Фарли желал бы воспользоваться вашим советом. Он будет очень рад, если завтра (в четверг) в двадцать тридцать вас не затруднит зайти по вышеуказанному адресу.

Искренне ваш,

Хьюсо Конворси