Приёмыши революции - [40]

— Я не думаю, что они могли бы мне помочь и тем более что правомочно б было их об этом просить, — нашёлся наконец с ответом Алексей, — потому что как полагаю, достатка они низкого и жизнь их и без того нелёгкая, и я вовсе не сужу их за то, что от меня отказались.

Трудно врать. Ему и прежде, конечно, врать случалось, да разве такой грех не бывал хотя бы раз в жизни каждого мальчишки, однако никогда прежде так многое не зависело от того, насколько хорошо и убедительно он соврёт. И ещё тяжелее было от того, что стыдно было врать Ицхаку, который, как чувствовалось, по крайней мере, Алексею, был с ним всегда честен.

— Это-то понятно, — кивнул тот, — однако и я не про денежную помощь. Аполлон Аристархович нас без всякой платы держит, денег он лучше у богатеев каких-нибудь выпросит, пусть в кои веки за хорошее дело отдадут, а пользу они могли б тебе дать непосредственную, дав свою кровь.

— Кровь? — Алексей так и подпрыгнул в кресле в неописуемом шоке.

Миреле, хоть не видела выражения его лица, рассмеялась — хватало, верно, и интонаций.

— Кажется, Ицхак, записали нас с тобой в упыри… Ой, прости, тебя-то не за что. Видишь ли, Антоша, среди средств помочь больным, собственная кровь которых с нормальными своими обязанностями не справляется, есть такое, как переливание крови. От больного здоровому. Не через рот, нет, в этом пользы нет, а через иглу и трубку, из жилы в жилу. У этого метода и сейчас, кажется, больше противников, чем сторонников, однако ж многим, говорят, он спас жизнь. Не меньше, правда, говорят, и погубил. Тут свой фокус в том, что кровь можно переливать не любому и не любую. Чем-то она различается, и если влить человеку не ту кровь, он умрёт. Я сама в этом мало понимаю, только то, что рассказывает Аполлон Аристархович, хотела б понимать больше… Ты никогда не задумывался, как сложно и таинственно всё, что связано с кровью? Наверное, не задумывался, русские об этом тогда только говорят, когда по какой-либо причине своей кровью гордятся особенно. Мы — другое дело… Вот если подумать — чья кровь течёт в ребёнке, отца или матери? С одной стороны, вроде — матери, ведь он в её теле развивается и через него её кровь течёт… С другой — брата по отцу ведь называют единокровным! Похож бывает ребёнок больше на отца или на мать, или вообще на деда… Кровь и всё, что она в себе несёт, наследуется как-то странно, и Аполлон Аристархович надеется это как-то понять. Пока он только предположил, что для переливания больше всего подходит кровь самых близких родственников, братьев или сестёр, которые были бы при том здоровы, однако и это не всегда так.

Ицхак хмуро потёр ладонями смуглое, серьёзное лицо.

— Вообще-то, это грех большой, то, что мы это делаем. Но я уже, по правде, о многом не знаю, что грех, а что…

— Жить не грех, — изрекла Миреле, — это не праздное потребление крови, когда ты можешь этого не делать, если мы в бою готовы отдать свою кровь за брата, просто пролив её на землю, то отдать её действительно для жизни — и оправданно, и священно.

— Ты, Миреле, не раввин, и…

— Вас обрезать не стали, вы и так исключение. Что, разве сильно жить не рады?

Миреле вышла, отправилась на кухню помочь Лилии Богумиловне в готовке ужина, Ицхак долго ещё сидел, глядя перед собой в одну точку, Алексей смотрел на него и думал, что хоть годами Ицхак несколько его и младше, однако кажется почему-то старше.

— Невесело, конечно, быть исключением… Однако так решили, и оспаривать не стал бы. Леви так это точно жизнь спасло, мне не знаю…

— Вас только двое? Или есть и ещё братья и сёстры? — решился спросить Алексей.

— Только двое. Были два старших брата. Умерли… Десяти дней один и двенадцати другой. Потому нас обрезать и не стали — есть закон такой, хотя о нём не все знают. У меня болезнь так и не проявилась потом, но обрезать всё равно не стали — мало ли… Я теперь могу давать кровь для Леви. Были б ещё, быть может, но отец вскоре после моего рождения умер, он был уже не молод тогда…

— А мать? Как же она решилась отпустить от себя сразу вас обоих?

— А мать… умерла тоже. Погибла. При погроме.

— При… чём?

— Ты что такое погром не знаешь, что ли? Врываются в дом, всех убивают, поджигают…

— Кто? За что?

— За то, что евреи. Мать дверь снаружи загораживала, пока мы с братом из окна выбирались. К Аполлону Аристарховичу побежали, знали, что он поможет… У него уже несколько пряталось, к нему стучались, он не открыл… Это не здесь мы, конечно, жили ещё…

Алексей потряс головой. Смутно оформлялось и прояснялось нечто, что слышал он и прежде, конечно, в обрывках разговоров, и тогда просто не мог понять, и непонятое, оно потом долго беспокоило, неясно садня, как мелкий осколок — острый, неприятный и непонятно, чему прежде принадлежащий. Теперь было ясно — картине мира. Чем больше Алексей встречал таких вот разрозненных осколков, тем более подозревал, что цельная картина не больно будет симпатична…

— Потом иногда спрашивали нас, как мы могли спокойно убежать, зная, что там нашу мать убьют, и деда с бабкой, всех… Ну, не меня спрашивали, я-то совсем мал был, брата… Ну и не в том даже дело, что мы могли… Правда в том, что если близкие друг за друга жизнь отдать готовы, то они этой жизнью будут перебрасываться, как горящим угольком, пока один кто-то не решится взять… В этом две стороны потому что — ты, умирая за кого-то, счастлив, что он живёт… а он? Но вот мы знали, как для нашей матери важно нас спасти, поэтому бежали со всех сил, какие в нас таких нашлись — во мне, мелком, и в нём, больном… Поэтому грех там или не грех, а мы оба должны жить, сколько только будет возможно…