Приёмыши революции - [39]

— Ничего и не дрянная дорога, вон, какой хороший мосток из шпал наведён. Проедем…

— Куда проедем-то? Говорю ж, на тракт выворачивать надо, не обогнёшь ты тут эту гать, как ни старайся.

Лошади вдруг беспокойно заржали и встали, крутя головами и фыркая. Сонно завозилась, протирая глазёнки, Матрёнушка, заозиралась и Мария — что-то тревожное повеяло вдруг в воздухе. Болота… не даром люди их не любят, и каких только страшных историй не рассказывают о них. Белый день сейчас, конечно, самое неподходящее для разгула нечисти время, однако словно завис, дрожа, сырой горьковатый воздух, словно смотрит на них из каждого просвета между сосёнками и берёзками, которые словно не по воле ветра качают тощими ветвями, а по своему почину, вернее — некой единой неведомой силы, грозно так, многозначительно… Не живым его хочется назвать, конечно, вовсе даже не живым. В кладбищенской ночной жути больше жизни… Сорвалась с ближайшей маковки ворона, полетела, каркая, куда-то за тёмные вершины в серое пасмурное небо. Старая Олёна истово закрестилась.

— Поедем-ка отсюда, мил человек… Нехорошее место. Вон, и лошади встали.

— И впрямь разворачивайся, — поддакнул и Егорий, — оно бабку-то слушать нечего, ей везде черти мерещатся, но ведь увязнем же здесь…

— Да чёрт с вами, разворачиваться так разворачиваться… Чего сами за вожжи не брались, раз умные такие?

Пашка перебрался ближе, приобнял, опрокидывая себе на грудь.

— Ты чего дрожишь, Маруся? Мальца вон перепугала…

— Не знаю. Ворона это проклятая, верно, перепугала и меня, и его… Нервы это всё и глупости. Только правда… нехорошо тут как-то, и сон мне сразу вспомнился, что ту ночь снился…

Ожидала, что рассердится, ну или разворчится хотя бы на эту глупую суеверность. Но не рассердился и ворчать не стал. Не такой он, Пашка, чтоб даже сам усталый, измотанный, света белого уже не видящий, раздражению на кого-то поддавался.

— Ну, это всё и не странно совсем, положим. Как-то оно последние деньки для всех нас нелёгкими были, и для тебя тоже. Вот отъедем подальше от неспокойных этих мест, отряхнёмся, успокоимся — и все страхи у тебя пройдут. Что за родителей вся тревожишься — это понятно… Ты помолись, и полегче станет, а там и некогда тревожиться, на новом месте обустраиваться надо.

— Паш, ты это… серьёзно?

— Что, про молитву-то? Ну… это я тебя в пустых измышлениях укреплять, конечно, не намерен. Однако ж всему своё время. Враз веру оставляют и к правильным убеждениям единицы приходят всё же, а для большинства это путь трудный. Я вот, например, не меньше чем год маялся. Но своим чередом, если уж оно началось, понимание и прозрение, то всё равно произойдёт и завершится. Как и революция наша — она не в один день делалась, а делается и по сей день. Молитва — это ведь что такое? Это не способ другому человеку помочь, ты до него своей молитвой не достанешь, а способ себе самому помочь. Когда объективно и по существу ничем вообще помочь не можешь, а беспомощность она человеку вообще хуже ножа, то и молишься, как бы жалобу свою и надежды свои изливаешь. Тут полезнее на мой взгляд кому другому выговориться, но не можешь — так пусть внутри себя. Тебе сейчас это облегчение какое-то — так молись. Просто помни, что молитва — дело не вредное, однако и пользы не несёт никакой.

— Что ж ты безбожник-то такой, Пашка… Нешто полагаешь, бог тебя обидел чем?

Павел улыбнулся — улыбнулись и глаза его, красные, невыспавшиеся, своим синим светом сейчас неласковое серое небо заменяющие.

— Не, ничем не обидел. У других вот бывало — в вере разочаровывались, когда за мать больную молились, а бог не спас, или отца несправедливо осудили, на каторгу сослали — а бог неправедных судей не покарал, так и прожили до старости в сытости и неге, без всякого для богобоязненного люда урока… У меня ничего такого не было. Просто… я не в бессилии бога уверился, а в силах своих собственных. Понял, что как в мире делается, понял, и почему люди в церковь ходят. И увидел, что пустое это. В своё время и ты увидишь.

19 июля, Москва

— Это скверно, конечно, когда родства своего не знаешь, — покачал головой Ицхак, — ты даже не знаешь, сирота ты полный или подкидыш-отказник? В смысле, живы ли родители?

Алексей запнулся, судорожно вспоминая, до чего в плане проработки легенды договорились вчера с Аполлоном Аристарховичем, но Ицхак не требовал, оказалось, немедленного ответа:

— Потому что если они где-нибудь живы, это б было очень хорошо их разыскать, хоть и большая это, конечно, проблема… Ведь у них могут быть другие дети, и при том здоровые, и они могли бы быть тебе полезны… Нам с Леви в этом плане всё же повезло несказанно.

Они сидели в гостиной — небольшой, уютно обставленной комнате, куда выходили двери комнат Миреле и Лилии Богумиловны. Последняя иногда с улыбкой называла гостиную «младшим кабинетом», потому что всё свободное пространство у стен занимали шкафы с книгами. Что и говорить, все потребные книги в кабинете Аполлона Аристарховича и его спальне не поместились бы, их и так там было столько, что Лилия Богумиловна долго ворчала каждый раз, делая там уборку — перекладывать огромные стопки, стоящие на столах и прямо на полу было трудом в чём-то даже каторжным, но «плюнуть на это» и подмести-помыть ограниченный пятачок свободного пространства между ними, как уговаривал доктор, старушка не соглашалась никогда — уборка так уж уборка, она ничего не привыкла делать наполовину. Кроме книжных шкафов, в гостиной стояли три кресла-близнеца, журнальный столик, ещё один столик с граммофоном, низкий диванчик. Стояло раньше пианино, теперь перемещено в комнату Миреле — когда она играет, в гостиной всё равно прекрасно слышно.