Приёмыши революции - [288]

Может, достаточно бесцеремонным Слава по каким-нибудь другим случаям бывал, но тут знал, с кем дело имеет. Да и в близкие друзья они себя друг другу не записывали, хорошие приятели вот — может быть, болтали вполне душевно не только о работе, Слава ей о своих бабах, она ему о своих мужиках, ну и творчество его она читала и даже оценила многое, и что как-то даже приятно, никаких мыслей чтоб там тово-этого — не было. Хоть и красивый он очень даже. Но разве ж дружбы между мужчиной и женщиной быть не может, непременно симпатия только в постель ведёт? Сколько угодно её коллег — прекрасное доказательство, что может быть такая дружба. Вот и здесь могла быть… Но не будет, как и много чего ещё.

Не ожидал, конечно, Ежов, вернувшись вечером в кабинет с мыслью разобрать накопившуюся ерунду в тишине и без суеты, обнаружить там Романову — то ли спящую головой на столе, то ли просто сомнамбулически созерцающую стоящий рядом стакан с такого вот интересного ракурса. Не то чтоб ей вообще — знал, что не ночью, так к обеду должна быть, но чего ж сразу сюда-то? На неё непохоже.

— Тебя чего, домой не пустили?

Романова подняла на него неподвижный, остекленевший взгляд.

— Коля. Он умер.

— Чего?

— Феликс умер.

Повисла недолгая пауза, такая же пустая, как её взгляд.

— Та-ак, — Ежов протиснулся мимо неё к шкафу и достал бутылку.

Виночерпием, вернее, если точнее — водкочерпием тоже назначил себя. Настя смотрела на подползающую к рельефной рисочке жидкость с отрешённой нежностью.

— Красиво… Чего-то говорят, что можно смотреть бесконечно на то, как горит огонь и течёт вода, ну и ещё прибавляют каждый своё. Ни на что человек не может смотреть бесконечно, так и глаза выжжет. И огонь, и вода разом. Огненная вода. Если смотреть отсюда, то видно прячущийся в воде огонь. Помнишь, мы с тобой говорили про первоэлементы?

— Мы про какую только хрень не говорили.

Настя опрокинула рюмку, раздражённо отплюнулась от волос.

— Огонь, вода, металл, земля… Мы соприкасаемся с ними в чистом, истинном смысле, как никогда не снилось магам. И я тогда ещё спросила — а как вот песок? Земля он или вода? Песок — это время. А зыбучие пески — тогда что? Так вот, я знаю, что.

Ежов перегнулся через Настю — положить бумаги в ящик, чтоб не заляпать, а разгибаясь, быстро выхватил маузер из её кобуры.

— Эй, ты чего, дурак?

— Верну, когда в себя придёшь, с такими шарами я тебе даже ножик канцелярский не доверю.

— Рехнулся, что ли?

— Не плещи руками, опрокинешь. Её там не столько, чтоб пол ею мыть.

Их пальцы сомкнулись в замок вокруг бутылки.

— Это да, не столько… А порошок есть у тебя ещё?

— Я так и смотрю, что водки тебе и до меня нормально было. В общем так, сейчас дожидаемся кого-нибудь — и конвоирую тебя до дома. Хрена собачьего сегодня, а не работать.

Настя тихонечко подвинула к себе и уговорила и его рюмку — верно, вместо того, чтоб самой наливать.

— Ежов, не пори чушь, какое домой… Не могу я сейчас к ним. Я тебе мешать, что ли, буду? Мне только до утра посидеть, у тебя лучше, чем ещё где, ты делами занимайся, а я…

Ежов ловко спас от её цепких лап очередную наполненную рюмку.

— Ну уж нет, по-плохому так по-плохому. Давай, что ты там про зыбучие пески…

Света не зажигали. Да зачем — стакан наощупь не найдут что ли, или друг друга? Настя полулежала, растёкшись по плечу Ежова, пуская бликами отсветов из окна на его пуговицах лунные зайчики.

— Не могу я тут, понимаешь, не могу. Да я нигде уже не смогу теперь… Давит это всё на меня, удушит, хоть глаза завяжи и беги. На что ни посмотри, о чём ни подумай, только выть, от каждой лишней минуты здесь только выть… Я из Москвы не помню как бежала, чуть ли не впереди поезда… Как я пойду к ним всем — живым, милым? Не выдержу я тут, уехать мне надо. Куда-нибудь подальше, к границе, к басмачам, под пули, чтобы кровь-мясо, чтоб опомниться некогда было…

— Кто в алкоголе топится, кто в крови, угу…

— Мне то и то можно. Ежов, ну не упорствуй, а, ты смерти моей хочешь, что ли?

— А ты нет? Ну, приписать тебя в тот же Шымкент, если хошь, не такая уж сложность, сейчас только копытом не рой, раньше утра Голощёкин не прискачет, а печати у него.

— Колька-а, — она впечаталась поцелуем ему в щёку, — спасибо тебе. Самый ты лучший человечище…

— Да не самый же.

— Ну теперь самый, не нуди. Прости меня, что так всё получилось…

Желтоксан Олмасов — старейший житель города. Его сильно поредевшие волосы белы, как снег, а кожа похожа на выгоревшую на солнце глинистую землю. Он передвигается с трудом, опираясь на толстую, отполированную его руками до зеркального блеска палку, но разум его всё ещё ясен, и он спешит рассказать молодым о том, что он помнит, радуясь, что кому-то интересны события давних горячих лет. Он вынимает и бережно расправляет алое полотнище — оно кажется хрупким, когда осознаёшь, сколько ему лет, но старый Желтоксан верит, что с тем же благоговением его правнуки будут показывать его своим правнукам. Отдавать полотнище в музей он не хочет — это семейная реликвия, это гордость и самосознание их рода. Слово «транспарант», видимо, чем-то не нравится старику, он предпочитает говорить — знамя, это слово роднее, теплее для него, хотя алое полотнище длинное и имеет два древка.