Приёмыши революции - [13]

— Именно так, — кивнула Аликс, — за этот малый шанс я не могу не ухватиться, потому что… Потому что здесь я не вижу шансов. У нас нет выбора, у нас нет способов… Мы беспомощнее были только в младенческой колыбели! Кто бы ни был этот Никольский, какую бы дьявольскую игру ни вели скрывающиеся за ним силы, я хотя бы на малую толику хочу верить, что слова его — правдивы…

Николай повернулся, сжал руки жены в своих.

— Всё в руках божьих, Аликс. Никогда ещё так ярко и сурово не являлся нам смысл этих слов. Только Господу мы можем вверить наши жизни и жизни наших детей. Не оружию и не деньгам. Не положению и не союзникам и сторонникам. Господу. Если Господу будет угодно спасти наших деток, он сделает это и руками господина Никольского. Если Господу будет угодно призвать нас к себе, послав нам сколько угодно позора и мучений — кто мы, чтобы полагать, что можем изменить его волю? И монарх — раб божий. Следовало однажды вспомнить об этом.

— Ты прав. Однако… Меня волнует Алёша… С какой яростью он отстаивал своё намерение последовать нашей судьбе… И мне страшно за него, Ники. Страшнее, чем за девочек. Они совсем ещё дети… Но я думала, я знаю, чувствую, что происходит в их душе. Мы так старались их беречь… Не перестарались ли мы? Они не готовы к подобному, слишком не готовы. И мы не хотели думать, не хотели верить, что его недуг, при всей нашей защите — глупой защите нашего молчания! — может подточить, сломить его дух… Мы думали, наша любовь защитит, оградит его от жестокости мира — ладно, но оградит ли она его от него самого?

— Мы поговорим с ним, Аликс. Времени не так много, но оно пока есть. Убедим его, он умный мальчик, поймет.

— Мы думали, что понимаем, какая тяжкая ему досталась ноша, мы думали, что сможем её облегчить. Никто не может облегчить ношу другого, Ники. Как ненавижу я сейчас своё бессилие… Мы должны признать перед нашими детьми, что мы, родители, не смогли защитить их. Что доверяем их жизни первому встречному, уповая, что в нём есть капля совести и благородства… И на то, что наши бедные, невинные дети окажутся достаточно мудры и благоразумны, чтоб не стать пешками в чужих играх… А должны ли они это суметь? Мы-то стали.

Во второй комнате тоже не спали.

— Абсурд! Безумие! — разорялась Ольга, — о чём думают папа и мама, как позволяют так бесстыже играть на их эмоциях? О, я вся в нетерпении посмотреть на эту свою двойницу…

— Размечталась, — хмыкнула Татьяна, — слышала же, нам с ними общаться незачем и не положено. Жаль, конечно, я б на свою тоже не отказалась посмотреть. Хотя и опасаюсь, что потом одна мечта б была — забыть как-нибудь…

Сестра сидела на расстоянии ближе вытянутой руки, но и лицо, и фигура её тонули в тени угла, куда не доставал льющийся в окно лунный свет, однако отчего-то Татьяна была уверена, что лицо сестры залито слезами, что плечи её сотрясаются от сдерживаемых рыданий — хоть она и не пропускает их в голос. Старается не пропускать…

— Они займут наше место, наденут наши платья, наши имена… А мы… чужие имена, чужие одежды. Может быть, людей, которые уже мертвы, или… И он говорил — фальшивые семьи… Я не знаю, что может звучать ужаснее, быть не собой, забыть себя, не сметь вспоминать… Имени своего бояться, лица своего бояться… Отзываться на другое имя, кого-то чужого называть отцом или матерью, или братом…

Глаза самой Татьяны были сухи. И, она клялась, и надеялась сдержать эту клятву, останутся сухими покуда это требуется, пока не останется далеко позади этот дом, этот город, родные люди…

— Я тебе скажу, что может быть ужаснее. Знать, что вместо себя, в нашей роли, оставляем чужих. И… Я не была бы счастлива, конечно, знать, что вместо нас невинные, благородные люди рискуют своей жизнью… Но если уж они действительно таковы, как говорит Никольский, люди, по которым плачет тюрьма, если уж не петля — то нам предстоит уезжать и думать, с кем мы оставляем наших бедных родителей. Нет, как ни посмотри, для нас ни одного пути, который не был бы болью, испытанием, тяжестью на сердце — и не был чреват новыми, непредставляемыми сейчас страданиями. А кроме того, вспомни, что не только с родителями, но и с Алёшей нам предстоит расстаться. Всего несколько дней нам осталось быть вместе, и мы даже не знаем точно, сколько, каждый может быть последним…

Ольга двинулась в темноте, оказавшись чуть ближе к свету, глаза это её блеснули или слёзы на ресницах? Сейчас Татьяна совершенно не готова была отчитывать сестру за то, что ведёт себя так, будто младше — она. Не повернулся бы язык.

— Дорогие, — раздался с другой стороны шёпот Марии, — слова ваши, конечно, справедливы и действительность несомненно кошмарна… Только будьте уж справедливы и замечайте в ней и положительные стороны! Почему же вы не думаете о том, что это ведь долгожданная возможность выйти наконец отсюда, покинуть эти опостылевшие стены — и хоть всё равно с риском для жизни, но с некоторой помощью, а не только надеждой на заступничество божье… Почему не радуетесь тому, что в ком-то из наших тюремщиков нашлось всё же что-то человеческое, и они готовы способствовать нашему спасению — пусть из своих интересов, конечно, но готовы спасать жизни, не только губить… И почему не держите в голове, что разлука не обещает быть непременно вечной, что грядущего мы не знаем, конечно — но значит, не знаем и такого, чтоб оно непременно сулило нам только новые беды! Будем терпеливы, благоразумны — может быть, это совсем и недолго продлится? Он ведь говорил — не он один, но и его сторонники ищут доказательства против злоумышленников… Может быть, мы и обвыкнуть на новом месте не успеем, а они уже раскроют всех заговорщиков, и мы снова сможем собраться вместе, уже никого не таясь, зная, что наша любовь и верность проверены испытанием… Да и эти злодейки, которые назначены нам в подмену — может быть, за помощь получат какое-то снисхождение, и сумеют начать новую жизнь…