Приемная мать - [40]

И тут произошло сверхнеожиданное. Воспитательница неудержимо засмеялась. Засмеялась, как человек, долго сдерживавший смех. Я заметила усмешку и на лице дежурной учительницы — глядя на Сассь, действи­тельно, трудно было удержаться от смеха. Было что-то невозможно забавное в том, как она стояла, ма­ленькая упрямица, самоуверенная и сердитая, и погля­дывала на воспитательницу с таким видом, словно вот-вот готова сказать свое обычное: «чего вы, дураки, сме­етесь, ведь я-то знаю...».

Смех воспитательницы, казалось, отразился на всех лицах. Словно теплая вода журчала вокруг нас и поне­многу смягчала нашу скованность. Неловкость, царив­шая во время вопросов учительницы, сменилась чувст­вом облегчения. Послышался шепот и голоса. Воспи­тательница перестала смеяться и, энергично хлопнув в ладоши, сказала:

— Ну, хорошо! Кто хочет продолжать голодовку — пожалуйста! Только тогда вставайте и уходите. Я не препятствую. Но во всяком случае, от первого до пя­того класса все будут кушать. Сейчас же. По крайней мере, хлеб с маслом. Я не могу позволить, чтобы дети начинали рабочий день голодными. Старшие пусть по­ступают, как находят нужным. Только быстро, маль­чики уже ждут у дверей. Может быть, и они задумали забастовку. Когда же мы тогда сможем начать занятия? Ну, марш, марш!

Большинство глаз вопросительно устремились к Анне. Малыши искали поддержки у меня. Забастовка забастовкой, но ведь и я не имею права позволить ма­лышам идти в школу голодными. Я посоветовала им выполнить приказание воспитательницы.

Мы, старшие, одна за другой направились из столо­вой. Впервые в четырехлетней истории нашей школы мы начинали день с бурчанием в желудках, и к тому же у всех было очень смутно на душе.

ВТОРНИК...

За это время кое-что случилось. Прежде всего, ко­нечно, неизбежные для нас посещения директора. Потом бурное собрание педагогического совета, где, как мы слышали, наша Сиймсон играла главную роль, но — на стороне защиты, а не обвинения. У нас не все верят этому. А я все-таки убеждена, что это именно так и было и что именно благодаря ей мы так легко отдела­лись.

Из всех нас труднее всех пришлось Лики. На нее легла двойная ответственность. И вторая по организационной линии. Споров было много. Все-таки удалось добиться, чтобы никто не был наказан в отдельности. Поэтому мы относительно спокойно восприняли сооб­щение о том, что никакой надежды на обещанные курсы танцев у нас больше нет. В результате этого решения совершенно невинно пострадали, конечно, мальчики, но все же создается впечатление, что они немножко вос­хищаются нами. Второе решение, принятое в отноше­нии нас, и которое по существу не является наказа­нием, разозлило ребят гораздо больше.

Дело в том, что для трех старших классов создаются специальные хозяйственные комитеты. Что это значит, мы пока точно не знаем. Во всяком случае, нам при­дется практически знакомиться с составлением меню, заказом продуктов и даже с денежными расчетами и с бухгалтерским учетом расходов на питание.

Вся история с забастовкой на этом бы и закончилась, если бы не было этой Айны и вдобавок чрезмерного усердия нашей Сассь. Ведь именно Сассь было пору­чено в то утро следить за тем, чтобы Айна не вмеша­лась в это дело. Мы все были настолько заняты, что никто не успел проверить, как она выполняет пору­чение.

В тот памятный «день забастовки» классная руково­дительница спросила у третьеклассников, не больна ли Айна, раз она отсутствует на уроке. Никто в классе ничего не знал. Стали искать Айну и наконец нашли ее в полуобморочном состоянии в нашей уборной. Чем вся эта канитель закончится, пока неизвестно, потому что в четверг приезжает Айнина мама. До тех пор Айна засунута в изолятор, где она коротает время в полном одиночестве. Единственное развлечение — жажда на­ябедничать.

Естественно, Сассь утверждает, что сделала это со­вершенно неумышленно. Никакая педагогическая власть пока не смогла вынудить у Сассь признание в том, что, мол, дело было не совсем так, или что ее на это дело подбили старшие девочки.

— Что ты врешь, — истерически кричала Айна. — Ты мне сама сказала, что там на стенке что-то напи­сано, и когда я пошла посмотреть, сразу закрыла за мной дверь на щеколду и сама убежала.

— Может быть, я случайно и задвинула щеколду, —

почти печально соглашалась Сассь, — Я уже больше не помню, потому что очень тогда торопилась, а потом за­была...

— Но ведь ты наврала, что на стенке что-то напи­сано.

— Не наврала.

— Конечно, наврала, там ничего не было.

— Как же не было. А эта записка о спускании воды и гашении света и соблюдении чистоты, ты этого не видела, что ли?

— Так это там всегда было, с самого начала.

— Конечно, было. А ты думала, что там еще может быть? Чудачка ты, разве я говорила, что там висит записка, которой раньше не было?

— Но зачем же мне надо было на нее смотреть?

— А я не знаю, зачем ты пошла, — в недоумении пожимала плечами Сассь.

ЧЕТВЕРГ...

Итак, мать Айны, известная пианистка Ренате Вилльман, была сегодня у наг в гостях. Невероятно, что у такого человека такая дочь! Если человек может так играть всякие там грезы любви, вальсы и фантазии, то у него должна быть совсем другая дочь.