Придворный - [170]

«Что за красноречие, что за прелесть слога, какая грация и чистота стихов, какое искусство и простота!» (курсив мой. – П. Е.). Эта запись из дневника офицера Федора Мирковича, сделанная в 1812 году, вскоре после Бородина, во время лечения от тяжелой раны, над томиком трагедий Расина, ясно показывает нам хорошо усвоенные уроки Кастильоне, пусть даже дошедшие непрямым путем[93].

…Пускай и в сединах, но с бодрою душой,

Беспечен, как дитя всегда беспечных граций,

Он некогда придет вздохнуть в сени густой

Своих черемух и акаций, —

такой образ поэта рисует в стихах 1817 года Батюшков[94].

«Грация» в соединении с «небрежностью» станет одним из излюбленных мотивов поэзии Пушкина.

…Веселых граций перст игривый

Младые лиры оживлял,

И ваши чела обвивал

Детей пафосских рой шутливый.

Но я, неопытный поэт,

Небрежный ваших рифм наследник,

За вами кра́дуся вослед…[95]

Это еще лицейские стихи (1815), но и в зрелые годы Пушкин напишет в похвальной рецензии о стихах Федора Глинки: «Небрежность рифм и слога, обороты то смелые, то прозаические, простота, соединенная с изысканностию – все дает особенную печать его произведениям»[96] (курсив мой. – П. Е.).

Влияние писателя-итальянца, конечно тоже опосредованное, чувствуется у Пушкина и в характеристиках его героев. Татьяна Ларина, Маша Троекурова («Дубровский»), Лиза Берестова («Барышня-крестьянка») – эти и другие милые поэту образы подлинного женского аристократизма, непременно сопровождаемого простотой, неухищренностью, достоинством, целомудрием и верностью, явственно несут на себе печать канона, данного в книге Кастильоне[97].

* * *

Только в самом конце XIX века встречаем мы едва ли не первое прямое упоминание Кастильоне одним из знаменитых русских.

«Прочел прекрасную книгу Кастильона. Это был истинный христ[ианин] 16 века»[98], – записывает в своем дневнике Лев Толстой.

Нужно с самым пристальным вниманием отнестись к этой характеристике, единственной в своем роде. Так ни до, ни после Толстого о нашем герое не говорил никто. Замечание русского писателя представляется нам зорким, а формулировка – весьма емкой. Напомним, что к 1895 году он уже начал работу над «Отцом Сергием», «Фальшивым купоном» и будущим романом «Воскресение», дописывает «Хозяина и работника». Все эти вещи напрямую связаны с его религиозно-нравственным учением. В них Толстой проповедует, служа учению Христа так, как его отныне понимает.

«…Говоря: я христианин, я не говорю ни то, что я исполнил учение, ни то, что я лучше других, я говорю только то, что смысл чел[овеческой] жизни есть учение Христа, радость жизни есть стремление к исполнению этого учения, и потому все, что согласно с учением, мне любезно и радостно, все, что противно, мне гадко и больно», – пишет Толстой в 1881 году. Значит, то же самое чувство он обнаруживает и в авторе «Придворного»?

Постараемся пояснить, как мы понимаем его мысль.

Толстой видит, как все нити повествования в книге Кастильоне сходятся в одну точку, к вдохновенному завершающему гимну Любви, – и узнает в нем новозаветное: «Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог [пребывает] в нем»[99].

Далекий от мистики и богословия, сосредоточенный целиком на нравственной стороне христианского учения, русский писатель открывает в «Придворном» мощный нравственный импульс. Для Толстого важно и то, что свою «проповедь» Кастильоне ведет в форме абсолютно непринужденной, внешне полностью светской, идеально подходящей для его сословия и его времени, без отсылок к церковному авторитету и даже букве Писания. В «Придворном», впрочем, не найти следов толстовского «непротивления злу силой»; но потому и делается уточнение: «16 века». Кастильоне – сын своего века и своей среды, но и находясь в границах этого века и этой среды, на взгляд Толстого, он выступает провозвестником вечного света.

Толстой и сам до болезненности остро ощущал границы, поставленные ему средой и положением. В графе Кастильоне граф Толстой узнает «своего»: пленника происхождения, положения и обязанностей, товарища по духовному призванию – и восхищается тем, как естественно, без надрыва итальянский писатель прошлого служит словом тому, чему стремится служить он сам.

Так прочитываем мы, впрочем не претендуя на полноту, мысль Толстого. Не обсуждая сейчас его понятий об «истинном христианстве», разделим испытанную им радость узнавания и встречи. Он находит в Кастильоне собеседника, друга, брата.

Так и мы в нашем XXI веке можем испытать подобную радость обретения друга, размышляя над страницами книги Кастильоне. И может быть, пройдя извилистыми тропами споров людей далекого времени, вместе с ними увидим, «как на востоке уже занялась прекрасная розовая заря и исчезли все звезды, кроме нежной правительницы неба – Венеры, хранящей границы ночи и дня» (IV, 73). Эта утренняя свежесть и рождение света дадут нам осознать, что у мира и человечества впереди еще большой путь, требующий от нас и наших потомков мудрости, надежды, мужества и верности.